Москва тогдашних лет просто кипела жизнью.… Вели бесконечный спор о будущем земного шара… Всякое решение правительства обсуждалось тут же, как в Конвенте.
То же было и в клубах. В клубе «Трехгорки» пожилая ткачиха на митинге отвергла объяснение финансовой реформы, которую дал местный секретарь ячейки.
– Наркома давайте. А ты что-то непонятное говоришь.
И нарком приехал… *
Все как будто состоялось.
Варлам Шаламов введен, наконец, в пантеон русской классики. Что не удостоился при жизни, так то деталь второстепенная. Случается. Издержки профессии. Но и в пантеоне разместился он как-то незаметно. Застрял как будто на пересылке.
Он значится в общеобразовательном стандарте – правда, не в обязательном списке, а в том, из которого авторы выбираются на усмотрение учителя. Один урок на все про все. Два-три рассказа.
Он как бы признан – если не великим, то выдающимся. Даты отмечаются. В 2007-м – столетие со дня рождения. Прошла Международная конференция в Москве, показали в прайм-тайм двенадцатисерийный фильм Досталя «Завещание Ленина» – «по биографическим мотивам». В 2012-м – документальный фильм из серии «Острова». Качественный фильм, с заявкой на хрестоматийность. Романсы на стихи Шаламова. Стихи в авторском исполнении. Фотографии из архивов, воспоминания Ирины Сиротинской – все те, что, прочитав однажды в книге «Мой друг Варлам Шаламов», встречал потом в написанных ею предисловиях, статьях. Возможно, это и есть главная примета свершившегося признания: устоявшийся круг мемуаристов-современников, набор избранных воспоминаний.
Жаль, ошиблась Ирина Павловна, цитируя шаламовское «Возвращение»:
Твоей – и то не хватит силы,
Чтоб я забыл, в конце концов,
Глухие братские могилы
Моих нетленных мертвецов.
Вместо «глухие» прозвучало «сырые», вместо «нетленных» – «колымских».
Нетленные – не метафорически, а потому что в мерзлоте не разлагаются.
Складывающийся хрестоматийный Шаламов – автор, которого сложно будет преподать поколению, живущему в координатах «you win – you loose». Он ведь неудачник – не скажешь даже «хронический», звучит мелковато.
«У меня не было удач», – подытожил он незадолго до того, как заработанные на Колыме болячки «дожали» его, уложили на финальную больничную койку. Когда стало ясно, что публикаций колымской прозы на родине он не дождется. То, что выжил на Колыме, несколько раз вернулся с того света, к удачам он не относил. Исключил жизнь из списка безусловных ценностей.
Чтобы осознать, что этот неудачник на самом деле – победитель… да, чудесным образом, Бог весть, по чьим правилам, но победитель… нужно прочитать его всего, с воспоминаниями, письмами, с воспоминаниями о нем друзей (само собой, немногочисленных). Не упустить воспоминания бывших друзей, с нелестными уточнениями, уже вдогонку усопшему – дескать, в забоях и разрезах Шаламов провел далеко не все свои колымские годы. Нужно съесть его целиком, как колымские зк съедали с костями селедку в рыбный день. Не про всех обитателей пантеона можно так сказать. Многих целиком поглощать не стоит. Чтобы не лишиться удовольствия от чтения их произведений.
…А поначалу казалось – все сбывается. Враг был выбран соответственно амбициям: Сталин – уже матереющий, уже входящий во власть. Первый арест в 1929-м – за контрреволюционную деятельность в составе подпольной троцкистской группы. Шаламов должен был напечатать для распространения ленинское «Письмо съезду», в котором Владимир Ильич нелестно характеризовал Иосифа Виссарионовича и предупреждал партийцев, что концентрация власти в этих руках опасна. Напечатать «Завещание Ленина» Шаламов не успел: гектограф оказался сломан.
Но стратегически – все шло как должно.
Отказ от дачи показаний. Одиночка в Бутырке.
Достаточно ли нравственных сил у меня, чтобы пройти свою дорогу как некой единице, – вот о чем я раздумывал в 95-й камере мужского одиночного корпуса Бутырской тюрьмы. Там были прекрасные условия для обдумывания жизни, и я благодарю Бутырскую тюрьму за то, что в поисках нужной формулы моей жизни я очутился один в тюремной камере…
Физические неудобства классического вида давно уже были для меня предлогом и поводом для душевного подъема. Этот подъем, который я почувствовал в Бутырской тюрьме за все полтора месяца одиночки, не был приподнятостью нервной, которую так часто ощущают при первом аресте. Подъем этот был ровен: я ощущал великое душевное спокойствие.
Закончился сравнительно недолгий – всего-то трехлетний – срок на Вишере (Северный Урал). Вернувшийся в 1932-м в Москву, по-прежнему энергичный Варлам озабочен поиском стиля, начинает писать в журналы.
Каторжанское прошлое. Героический флер отмотавшего политический срок.
Но эпоха отменила бунтарские бонусы. Топке индустриализации требовалось топливо. И введенная Ежовым практика повторных приговоров начала это топливо поставлять.
На второй срок, полученный в 1937-м в буквальном смысле ни за что, он шел без былого куража, растерянным и надломленным. Догадывался уже. Уже разглядел.
– Значит, вы можете написать, что в 29-м году разделяли эти взгляды, а теперь не разделяете?
– Да, так.
– И можете подписать?
– Конечно.
Там, где врагов народа уничтожали с пользой для экономики, где в среднем за три недели стиралась грань между человеком и животным, он выжил вовсе не потому, что оказался героем, каким себя задумал. Интеллигент, превративший полтора месяца бетонной одиночки в опыт самопознания – оказался физически слаб. Неприспособлен к лагерному труду. Он сам обо всем рассказал – как плохо получалось кайлить и таскать, про вечное недовольство более крепких товарищей, про побои, которых можно было ждать отовсюду: от начальства, от блатарей, от работяг. Волевой и упрямый человек рассказал, как стал бессильным доходягой. Рассказал без надрыва. Как и все остальное – привел к сведению. Колыма выморозила не только суставы, но и весь тот возвышающий обман, которому был приобщен когда-то в Вологде, в Москве двадцатых. Идеалист, получивший ад вместо биографии, сделался физически неспособным к фальши.
Важнейшая из тех низких истин, которыми он с нами поделился и которую, полагаю, не грех вспоминать почаще – памятуя о кругообразности русской истории: цивилизация и культура – явления оранжерейные, отделенные от людоедских порядков тонкой стенкой, и зверь в человеке – живехонек.
Я пишу стихи с детства, а в юности собирался стать Шекспиром или, по крайней мере, Лермонтовым и был уверен, что имею для этого силы. Дальний Север, а точнее лагерь, ибо Север только в лагерном своем обличье являлся мне, уничтожил эти мои намерения. Север изуродовал, обеднил, сузил, обезобразил мое искусство и оставил в душе только великий гнев, которому я и служу остатками своих слабеющих сил.
Непробиваемый, тотальный игнор со стороны официального «литературного мира».
И восхождение на литературный олимп Солженицына, гениально разыгравшего свой шахматный этюд против системы, изрядно к тому времени одряхлевшей, засуетившейся между социалистическим порядком и мировым реноме.
И осуждение со стороны рафинированных шестидесятников – ПЧ, прогрессивного человечества, как желчно называл их Шаламов – за «отказное» письмо в 1972-м против публикаций части «Колымских рассказов» на западе.
– Я им нужен мертвецом! Вот тогда они развернутся. Они затолкают меня в яму и будут писать петиции в ООН!
Массовым читателем Шаламов отнесен к категории тех авторов, которые – хорошие, но «чего-то не хватает». К таким же писателям бывает отнесен и Чехов, например. Чего-то не хватает – это, прежде всего, в сравнении с Толстым, с Достоевским. Философских концепций не хватает, цельного мировоззрения (по крайней мере подробного – нестыковки состыкуют литературоведы и критики, они умеют). Как заметил на недавней писательской конференции один именитый питерский автор, говоря о главных недостатках современной прозы: «Приоритет литературыобъясняющей перед литературой показывающей, на мой взгляд, очевиден». И это, конечно же, выражает важнейшее свойство уходящей литературоцентричной России: потребность в писателях-пророках – тех, кто всё объяснит. Шаламов с его категорическим: «Я не апостол и не люблю апостольского ремесла», – в этом ряду неуместен, пожалуй.
Он не то чтобы только показывает, довольствуясь ролью очевидца. Но все его объяснения… или скорее, выводы: фразы, начинающиеся со слов «я понял», «мы поняли», встречаются чуть не в каждом рассказе… все его выводы непривычно осторожны. Непривычно – для читателя, выросшего на Толстом и Достоевском. Не робки, нет. Но стыдливы, что ли. Видно, как тяжело ему свидетельствовать о процессе расчеловечивания, в котором довелось побывать не только исследователем, но и участником.
Есть какая-то глубочайшая неправда в том, что человеческое страдание становится предметом искусства, что живая кровь, мука, боль выступают в виде картины, стихотворения, романа. Это – всегда фальшь, всегда. … Хуже всего то, что для художника записать – это значит отделаться от боли, ослабить боль – свою, внутри, боль…
Искусство лишено права на проповедь… Искусство – способ жить, но не способ познания жизни…
Несчастье русской литературы в том, что она лезет не в свои дела, ломает чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает…
Все, кто следует толстовским заветам, – обманщики…
Целостности у Шаламова действительно нет. Осторожно замечу: как нет ее и в текстах Евангелий, например. Если просто читать слова. «…Не мир пришел Я принести, но меч» – «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».
У Шаламова с одной стороны – преклонение перед народовольцами: рассказ «Золотая медаль» о Наталье Климовой, участнице покушения на Столыпина, в результате которого погибли 27 человек и были искалечены дети Столыпина, написан в 1966 году.
С другой: «Русские писатели-гуманисты второй половины девятнадцатого века несут в душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в двадцатом веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики – ученики русских гуманистов».
Есть и такое: «И пусть мне не «поют» о народе… Я знаю, что это такое. Пусть аферисты и дельцы не поют, что интеллигенция перед кем-то виновата… Дело обстоит как раз наоборот. Народ, если такое понятие существует, в неоплатном долгу перед своей интеллигенцией».
Нет цельности, что ж. Да и откуда взяться? У человека, собравшего себя, по собственному признанию, по кускам?
О своем атеизме он сообщил: «…для бога у меня в моем сознании не было места. И я горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме».
Но есть «Аввакум в Пустозерске»:
Наш спор – не духовный
О возрасте книг.
Наш спор – не церковный
О пользе вериг.
Наш спор – о свободе,
О праве дышать,
О воле Господней
Вязать и решать.
Пресловутая целостность, к слову, разбивается ещё и тем, что стихи и проза его – будто созданы разными авторами. Стихи Шаламова лиричны.
…Своей, отдельной квартиры у него никогда не было. Когда соседи по коммуналке начали жаловаться, что глухой полуслепой нелюдим забывает выключить на кухне газ, его при участии Литфонда определили в «Дом престарелых и инвалидов».
Здесь реальность быстро смешалась с лагерным прошлым. Буянил: срывал бельё с матраса. Выходя из палаты или ложась спать, обматывал полотенце вокруг шеи, как это делали на Колыме: чтоб не украли.
Незадолго до смерти французское отделение Пен-клуба сообщило о награждении Варлама Шаламова «Премией Свободы», вышли «Колымские рассказы» в Лондоне.
Он умер 17 января 1982 года в специнтернате для психохроников, куда был переведен с диагнозом «сенильная деменция». Причина смерти – воспаление легких: переезд проходил в сильный мороз. «В записи первичного осмотра значилось – беспокоен, пытался укусить врача», – вспоминает Елена Захарова (Хинкис), которая ухаживала за Шаламовым последние месяцы жизни в Доме престарелых, была с ним в день смерти и организовала похороны.
Отпевали его в церкви Николы в Кузнецах. Представители Литфонда в связи с отпеванием от официального участия в похоронах отказались. К стеклу похоронного автобуса был прикреплён портрет Сталина.
«Один из моих друзей подошёл к водителю отдать традиционную бутылку водки, – пишет Захарова. – Водитель спросил, кого хоронят. Услышав, что писателя, сидевшего в лагере, сказал – извините, я ж не знал, и убрал портрет».
Сыплет снег и днем и ночью.
Это, верно, строгий бог
Старых рукописей клочья
Выметает за порог.
Всё, в чем он разочарован
Ворох песен и стихов,
Увлечен работой новой,
Он сметает с облаков.
--
* – здесь и далее курсивом, если не указано иного, приведены цитаты из воспоминаний, записных книжек, переписки, поэтических сборников Варлама Тихоновича Шаламова.
Фото: Фотохроника ТАСС
Вставить в блог |
Комментариев нет:
Отправить комментарий