Когда я узнал о "панк-молебне" девчонок из группы Pussy Riot, я уже было потянулся к клавиатуре, чтобы осудить эту акцию. Чтобы сказать, что негоже, на мой взгляд, внедряться со своим веселым и дерзким искусством на чужую территорию. Что свободному искусству, как и политике, не стоит без приглашения заявлять о себе и о своих притязаниях на территории церкви (мечети, пагоды, синагоги) - точно так же, как и церкви (мечети, пагоде, синагоге) нечего делать в светском пространстве (в галерее, музее, школе), если их туда не зовут. Я хотел сказать, что если кого-нибудь интересует мое частное мнение, то я не одобряю эту в целом симпатичную акцию именно с точки зрения пространства ее репрезентации.

Не успел я этого сделать. И очень этому рад. Сейчас мне было бы стыдно. Потому что мой голос неизбежно прозвучал бы в составе сводного хора под управлением г-на Чаплина.

Нельзя забывать о том, что стремящихся осудить, засудить и засадить в нашей стране несоизмеримо больше, чем желающих заступиться, оправдать и простить. О том, почему это именно так, разговор отдельный и очень нелегкий. Но это так вне всякого сомнения. А еще нельзя забывать о том, что государство во всех подобных коллизиях действует исключительно по универсальной хармсовской формуле "Давай, сразимся, чародей, ты словом, я рукой".

Никакой Бог в этой истории, разумеется, ни при чем. Там "при чем" в крайнем случае Путин, с именем которого девчонки обошлись не слишком нежно. Какой еще Бог? Вы о чем вообще? Где Бог, а где Чаплин - типовой партийный работник времен развитого социализма.

Но больше всего "при чем" удручающе внушительная часть российского населения, пребывающая в постоянном сладострастном стремлении кого-нибудь за что-нибудь наказать. Эта иррациональная страсть на то и иррациональна, что в качестве объектов охоты безошибочно выбирает вовсе не то и не тех, кто на самом деле совершает дикие преступления, причем с особым цинизмом. Нет, зачем. Потому что вульгарное воровство, жульничество и открытое попрание человеческих прав и свобод вызывают если не сочувствие, то понимание. А как же, порядок же должон быть! А как без этого. Не нами заведено, не нам и менять.

Нет, объектами этой вечно неудовлетворенной страсти чаще всего становятся люди, покусившиеся не на личное, не на конкретное, не на человеческое, а на символы, знаки, абстракции. И ничто не может вызвать такой нутряной ненависти, как все непонятное и странное. "Нет, вы мне объясните, а вот зачем?"

И не надо мне говорить, будто то, что я называю абстракцией, для многих людей никакая вовсе не абстракция. Не надо, я знаю о чем говорю. И я хорошо, а иногда и близко знаю многих из тех, для кого это не абстракция, а объект живого непосредственного переживания. Да только ни Чаплин, ни прочие ревнители казенного благочестия к настоящим верующим не имеют ровным счетом никакого отношения. И это еще мягко говоря.

Есть еще такие весьма распространенные аргументы, начинающиеся, как правило, словами "а вот если бы..." "А вот если бы они в вашем лифте нассали..." "А если бы они плясали и пели на могиле ваших родителей..."

Во-первых, любое "если" надо рассматривать по мере поступления. Во-вторых, я не очень понимаю, почему вполне интеллигентные и образованные барышни должны вдруг ни с того ни с сего писать в моем лифте или веселиться на могиле моих или чьих-либо еще родителей. Уровень сознания тех, кто склонен приводить подобные аргументы, позволяет предположить, что этого с гораздо большей степенью вероятности можно ожидать как раз от них.

К эпатажному поведению, как художественному, так и повседневному, можно относиться по-разному. Кого-то это веселит. Кого-то раздражает. Кого-то возмущает. Это нормально. И меня далеко не всякий эпатаж приводит в восторг. Но я в любом случае того, кто эпатирует, предпочту тому, кто его этапирует.

Что же касается "кощунства", то это вообще вопрос тонкий, деликатный и, главное, контекстуальный. Грань между кощунством и благочестием всегда зыбка, иногда до неуловимости.

Я вот как-то сидел в кафе, где за соседним столиком расположилась весьма колоритная парочка. Это были вполне "конкретные" пацаны, бэкграунд которых легко угадывался по густой татуированности. По случаю жаркого лета они были сильно расстегнуты, и их внушительные нательные кресты ярко золотились в лучах столичного заката. Они сидели, попивали пивко, что-то тихо перетирали. В ответ на какую-то не расслышанную мною реплику одного из них другой принялся хохотать так, как будто этому смеху его обучили когда-то в лагерной самодеятельности, где он играл роль, допустим, Мефистофеля. "Ну, ты, Валер, даешь", - сквозь демонический хохот выдавливал из себя хохочущий. Затем вдруг резко посерьезнел, лицо его сделалось строгим и даже отчасти угрожающим. И он сказал: "Все-таки ты, Валер, можешь опошлить даже самую святую х..ню! Ты, Валер, бога не трогай! Я ведь верующий, Валер, не забывай, Я ведь, Валер, могу и..." Он не закончил, но было понятно и так.

Лев Рубинштейн