Сын за отца
| ||||||
             |
Восемнадцать лет назад, 31 мая 1994 года, правительство Москвы выпустило постановление о начале восстановления храма Христа Спасителя. Понадобилось всего шесть лет, чтобы храм снова стал визитной карточкой Первопрестольной, а заодно и центром официального православия. Многие помнят вал критики, обрушившейся на тех, кто воссоздавал храм. Однако мало кто знает, что творилось в то время на стройплощадке, в проектных мастерских. Об этом «Итоги» спросили главного архитектора проекта воссоздания ХХС, гендиректора института «Моспроект-2» Михаила Посохина.Впрочем, разговор вышел далеко за ограду храма Христа Спасителя, ведь Михаил Михайлович — сын харизматичного Михаила Васильевича Посохина, работавшего главным архитектором Москвы еще при Хрущеве и Брежневе. Посохин-старший, на минуточку, автор проекта Калининского проспекта, Дворца съездов и много чего еще...
— Михаил Михайлович, бытует легенда, что идею восстановить храм Христа Спасителя подала Лужкову некая московская бабулька, которая написала мэру трогательное письмо...
— Ну что вы! Я уверен, что автором идеи является Борис Ельцин. Еще в 1992 году он написал план возрождения Москвы, где как раз первым пунктом стояло воссоздание храма Христа Спасителя. Как символа новой страны, с иными духовными ценностями и иным отношением к прошлому. О письме некой москвички действительно говорили, но уж поверьте — такие истории начинаются иначе. Когда началась подготовка к 1000-летию крещения Руси, а случилось это на излете советской эпохи, в Орехово-Борисове решили строить храм, посвященный этому событию. Тогда объектом занимался известный наш архитектор Анатолий Трофимович Полянский. Дело двигалось медленно, шел уже 1994 год. Я частенько принимал участие в совещаниях по этому вопросу как директор «Моспроекта-2». Скажу честно, не очень верил я тогда в строительство церквей. Какие храмы, когда на полках в магазинах кошки сидят, жрать нечего, у меня в кабинете стоит выданный вместо зарплаты мешок сахара?!
На одном из совещаний по поводу объекта Орехово-Борисова вдруг оказывается очень солидное представительство: присутствует патриарх Алексий II, мэр (Юрий Лужков), главный архитектор города Леонид Вавакин и еще масса народа. И вдруг строительство объекта неожиданно отменяется. А вместо этого принимается решение о воссоздании храма Христа Спасителя.
Над этой идеей поручают поработать другому заслуженному архитектору Игорю Анатольевичу Покровскому. Через некоторое время на одном из совещаний разыгрывается совершенно невообразимая сцена: Лужков в пух и прах разносит, просто уничтожает Покровского. Я, конечно, пугаюсь, что проект из нашего института вообще заберут... По срокам уже требовалось начинать восстановление храма, но бассейн еще плещется, а тут вдобавок такой разнос!
Оказалось, что Покровский на рабочих совещаниях принялся спорить с патриархом (надо оговориться, что в сентябре 1994 года был создан Совет по воссозданию храма) о том, как восстанавливать храм. Алексий II был очень уравновешенным человеком, спокойно и терпеливо пояснял архитектору, каким этот культовый объект должен быть. А когда устал бороться, тихим голосом Лужкову сказал, мол, нельзя ли заменить проектировщика, потому что он совершенно не понимает задачу. На следующий день после этой драматической истории Покровского от проекта отстраняют, уже без него собирается совещание в мэрии на Арбате, в круглом зале. Выступают строители, ругаются: «Моспроект-2» плохо работает, чертежей нет... Выхожу после этого совещания красный как рак, надеваю пальто и вижу — прямо на меня несется Лужков. Отхожу, пытаясь пропустить этот огненный шар мимо. Но он останавливается около меня, упирается пальцем в грудь и говорит строго: «Учти, храм — это твой ребенок, ты мне за него ответишь». И пошел дальше.
— Назначение по-лужковски?
— Да. Я выхожу из здания, идет мелкий снежок. У меня вдруг возникло ощущение Нового года... С этого момента жизнь как будто заново началась. Надо было организовать архивную работу, геологоразведку, мобилизовать массу специалистов. Требовалось понять, в каком состоянии фундамент Дворца Советов, запроектированный Иофаном. Вы ведь помните историю: после разбора руин взорванного храма срочно был вырыт огромный котлован и сооружен гигантский фундамент здания дворца. Потом все это дело заморозили и только к шестидесятому году придумали использовать как основу бассейна. В конце сентября 1994 года этот бассейн мы стали разбирать. Когда воду откачали и фундамент вскрыли, отыскались баллоны с хлором, которые пролежали там 20 лет, — чистый яд. К январю территорию очистили, и уже в Рождество 1995 года патриарх совершил на этом месте торжественный молебен с закладкой первого камня.
Параллельно гнали расчеты и чертежи, люди круглосуточно работали, мэр-то торопит — Борису Ельцину надавал обещаний, а дело идет медленно. И тут возникла неожиданная проблема: чертежи надо утверждать и подписывать, а главный конструктор — тогда у нас в институте им был Александр Львович Гордон, профессионал высочайшего класса — не подписывает. Спрашиваю: в чем дело? Он отвечает что-то невнятное. А чертежей-то сотни, работа стоит... В общем, я поругался с ним. И вдруг он мне говорит: «Я боюсь, потому что в такие сроки все это рассчитать и сделать, как надо, невозможно». И это правда: фактически мы делали сразу рабочую документацию без стадии проекта. «Чего ты боишься?» — уточняю. А он: «Я еврей. Вдруг что случится, скажут, что опять евреи виноваты...» И смех, и грех.
Решаю подписывать чертежи сам. Вызвал всех сотрудников и говорю: «Чтобы арматура вся была в два раза толще и в два раза чаще». Строители потом жаловались: «У нас вибратор, которым уплотняют бетон, не проходит сквозь арматуру». Позже нашли инженера-конструктора: пришел Вячеслав Фадеев — очень хороший специалист. Постфактум перерассчитали конструкции: запас прочности у храма огромный. Даже если самолет пассажирский упадет — не рухнет.
Как бы там ни было, но через год на Пасху, в апреле 1996 года, патриарх уже провел первое богослужение под сводом храма, в августе освятил главный престол Спасо-Преображенской церкви, после чего богослужения стали регулярными. А в сентябре, когда отгуляли День города, началась работа над воссозданием художественного убранства. Восстанавливали интерьеры, во многом руководствуясь акварелями XIX века. В них была очень точно передана тональность отделки, детали интерьера. В росписи участвовали 23 артели художников!
— Воссоздателей храма критиковали как раз за убранство, упрекая в отступлении от оригинала.
— За соответствием всех элементов храмового комплекса церковным канонам, историческим образцам отвечала Комиссия по художественному убранству, ее председателем был митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий, позже комиссию курировали не менее уважаемые иерархи. Она собиралась не менее 40 раз за три года, большей свободы, чем у них, не было ни у кого из участников процесса. От прежнего храма осталось не так много документов. А некоторые вещи в отделке не стали повторять осознанно. Помните, сколько было критики по поводу того, что скульптуры на наружных стенах храма сделали из бронзы, а не из камня, как раньше? Мы нашли подтверждение, Крымская война и необходимость бронзы для отливки пушек просто не дали тогда возможности сделать их в металле. А собирались: не могли грамотные скульпторы не понимать, что фигура из мрамора с вытянутой рукой со знаменем потеряет эту руку через пару зим. Часть фигур как бы выдвигается из стены, создавая этим «движением» зазоры и пустоты, куда попадает вода, которая потом замерзает. Следы разрушения этих фигур еще до 1931 года мы обнаружили, когда исследовали скульптуры, находившиеся на хранении в Донском монастыре.
Но историческая реконструкция — это меньшая часть работы, которая там проведена. Перед нами поставили задачу сделать храм Христа Спасителя главным храмом Русской православной церкви. И она оказалась сложной — ведь объект должен был оставаться в своих исторических границах. Нас ограничивали перепад высот и фундамент Дворца Советов. Пришлось проработать массу вариантов, но в результате нам удалось воссоздать даже террасу, скрытую при строительстве фундамента дворца — она трансформировалась в стилобатную часть храма.
— Как восстанавливали убранство?
— Когда храм в 1931 году собрались взрывать, комиссары решили то, что может пригодиться, демонтировать. Часть мрамора пошла на отделку строящихся зданий. Доски с именами героев и перечислением полков защитников Отечества содрали, раздали их по баням — мылись на этих досках...
Счастье, что появились технические возможности разворачивания старых фотографий. Допустим, сохранилось фото какой-то церковной службы, человека на фоне храма, на заднем фоне — надписи, интерьеры. Вот эти детали буквально по крупицам вытаскивали из этих фото. Очень помогло, что мы нашли старые бухгалтерские книги, где были описаны все проплаты, произведенные при строительстве первого храма. Написано: бельгийский мрамор, заплачено 50 тысяч золотых. Так мы смогли составить для себя палитру использованных материалов. Ведь на картинке видно, что пол желтый, но из чего он? Оказывается, из определенного сорта конкретного камня. Это уже достаточно точная информация. Например, выяснили, что темно-коричневый камень, встречающийся на картинках в интерьерах в виде резьбы, — порфир.
— Отступлений от оригинала сделано много?
— Кое-что пришлось сделать потому, что невозможно понять, как было в оригинале. А что-то делали осознанно. Ведь это было новое строительство, в ходе которого можно благодаря современным технологиям создать качественно иное здание. Раньше здание представляло собой довольно плохое — инженерно слабое — сооружение. В нем постоянно мокла живопись — на что, по свидетельствам историков, жаловались сами живописцы. Сегодня это сооружение с точки зрения инженерии и конструкции гораздо качественнее.
— Вы считаете этот объект главным в своей жизни?
— Да, хотя я разрабатывал проекты очень многих зданий в городе и за его пределами. Счет на сотни.
— Говорят, что на детях природа отдыхает, а вы — сын знаменитого архитектора — оказались весьма успешны в профессии. Ваш отец хотел, чтобы вы шли по его стопам?
— Насчет хотел — не знаю, во всяком случае не мешал. И мне кажется, что мой выбор естественен, я находился в этой творческой среде с рождения и в довольно раннем возрасте стал понимать, что отец — счастливый человек: имеет профессию, которая постоянно его занимает. Как и меня теперь. Вспоминаю один случай из детства: мы с отцом играем в шахматы. Вообще он очень здорово играл, считал, что архитектура и шахматы очень близкие вещи. Я тоже неплохо играл и по вечерам выпрашивал у него пару партий. Однажды вечером сыграли, как обычно, в первый раз, и я снова взялся расставлять фигуры. Но он вдруг говорит: «Все, не могу. В голове совсем другое. Сложный проект предстоит...» Я тогда обиделся, а сейчас понимаю — не шла у него из головы работа. Самое первое сознательное воспоминание, наверное, про конкурс на проектирование мавзолея для выдающихся деятелей международного коммунистического движения. Это был, по-моему, 1954 год, когда Хрущев принял решение вынести с Красной площади Ленина со Сталиным. Предполагалось соорудить за университетом в правительственном районе новый мавзолей. И вот в какой-то момент я прихожу домой — а жили мы тогда в доме, где находился известный всем магазин «Наташа», — захожу в гостиную: она вся заставлена раскладными чертежными столами. Вокруг них человек восемь архитекторов трут китайскую тушь, которая пахнет весьма специфически.
— Мешало или помогало то, что вы — носитель столь известной в профессии фамилии?
— В школе всем было все равно, кто мой папа, а в институте — МАРХИ — уже нет. Мне было труднее, чем другим: одни преподаватели пытались задеть побольнее, чтобы выявить мою несостоятельность, другие излишнюю требовательность объясняли так: «Чтобы вашему папе не было стыдно». Но долбили со всех сторон. Я учился в группе у Бориса Григорьевича Бархина, это был сильный педагог, и дипломный проект был у меня очень интересный. Когда мне надо было распределяться после института, к отцу пришел Яков Борисович Белопольский, уважаемый наш зодчий, который тогда занимался проектированием Дворца молодежи. Они обсуждали что-то свое, а потом Белопольский и говорит: «Видел Мишин диплом, толково, пусть он ко мне идет». Я был очень рад. Потом проект в связи с Олимпиадой приостановили, за это время я сделал монолитное здание Института проблем управления, этакую перевернутую пирамиду. Тогда все ездили смотреть на это здание — оно было очень необычным. Когда проект МДМ возобновили, я отвечал за фасады. Работал с Юрой Королевым, художником, который сделал мозаичное оформление, я придумал эти окошки в виде лопаток.
— Как ваш отец стал главным архитектором Москвы? Ведь он родом вовсе не из столицы...
— Он из Томска. Отца не приняли в Академию художеств в Петербурге, поскольку был он из семьи купцов. Дед имел мирный бизнес — у него процветала книжная торговля в Томске. Кстати, именно он был одним из создателей библиотеки при Томском университете — поехал в Москву, у Сытина выпросил книги. Когда большевики пришли реквизировать бизнес, дед уперся: «Я же не публичный дом содержал, чтобы меня раскулачивали». Есть его фотография — он с какой-то берданкой охраняет свои книги. Но все равно сослали в лагеря, а библиотеку и магазин национализировали.
Отец же, чтоб не загреметь вместе с дедом, был вынужден уехать на строительство Кузнецкого металлургического комбината. К тому времени он два курса проучился в Томском технологическом институте. В Кузнецком жил в бараке с уголовниками, они на животе у него — «интеллигентика» — в карты играли. Правда, отец со временем не только уважение завоевал, но и высокую должность — стал главным геодезистом Кузнецкого металлургического комбината. Он там продолжал учиться и еще участвовал в архитектурных конкурсах на различные памятники. Очень хотел быть архитектором. И в конце концов послал свои акварели Алексею Викторовичу Щусеву в Москву, надеясь, что его позовут на работу. И Щусев его пригласил: отец стал работать в его мастерской. И там же, в мастерской Щусева, он познакомился с Ашотом Мндоянцем — своим самым близким другом на всю жизнь. Сотрудника Щусева с удовольствием приняли в Московский архитектурный институт. Потом отец работал в мастерской Дмитрия Николаевича Чечулина. Знакомые отца всегда вспоминали, что в нем чувствовалась какая-то сила, государственность. Он был не жесткий, а сконцентрированный человек и очень щепетильный. Даже дома никогда не ходил в халате и тапочках. Я всегда его видел одетым в рубашку и брюки.
— Говорят, Хрущев вашего отца очень ценил.
— Уважал его как профессионала. Судите сами. Обеденное время, семья традиционно за большим столом. Звонит телефон. Обычный, правительственных тогда еще не было. Мама берет трубку и зовет отца — с того конца провода сообщили, что Хрущев хочет поговорить. «Товарищ Посохин, — говорит Хрущев, — как вы считаете, хорошая советская школа должна быть на 800 учащихся или на 500?» Я уже не помню, что там отец ответил, просто я тогда понял, насколько Хрущев детально врубался в строительные проблемы. Убежден, что тогда он и те люди, с которыми Никита Сергеевич работал, совершили колоссальный революционный, или, как теперь говорят, инновационный сдвиг. И в строительстве, и в космонавтике, и в электронике. Тогда, может, ошибались в партийных кадрах, но не в поиске наиболее талантливых людей в разных отраслях. Интересно, что многие из них дружили. Частыми гостями у нас были академик Келдыш, который рассчитывал орбиты космических кораблей, и академик Челомей, строивший тяжелые ракеты, и Арам Хачатурян… И Косыгин, с семьей которого наша семья очень тесно общалась.
После того как на место Чечулина Хрущев привез из Киева нового главного архитектора Власова, отец быстро стал расти по служебной лестнице. Власов очень талантливый художник, но он совершенно не мог руководить архитектурным цехом. И Михаил Васильевич тогда стал главным архитектором проектных мастерских Моссовета. Затем руководил 9-й мастерской Моспроекта, именно там он создал высотное здание на площади Восстания. Этот высотный жилой дом принес отцу славу, они с Мндоянцем получили за него Сталинскую премию.
— Потом он жил в своем же доме?
— Тогда была такая практика, что архитекторам очень часто давали квартиры в тех домах, которые они проектировали. Отношение к деятелям искусства, науки и архитектуры было особое, им жилье выделяли в приоритетном порядке. Я знал замминистров, которые ютились в коммунальных квартирах. А в нашем доме, помню, жили актер Петр Алейников, шахматист Василий Смыслов. Много военачальников обитало в нашем доме. А на первом этаже был удивительный по красоте магазин — изначально Микояном была поставлена задача сделать лучший гастроном в городе.
Отец был замечен, и впоследствии он получил заказ на строительство государственных резиденций в Крыму и на Черноморском побережье Кавказа. Все сталинские дачи были законсервированы, новое правительство хотело жить в новой модернистской архитектуре. Западные тенденции вдруг стали для нас открыты, появилась возможность их изучения. Отец ездил по миру. И построил пицундские дачи, от которых Хрущев был в восторге. В первую очередь от стиля — без излишеств, а во вторую — от оснащения... Там был совершенно потрясающий бассейн с раздвижными стенами. Нажимаешь кнопку — стена, обращенная к морю, раздвигается. Когда в этой резиденции принимали де Голля, тот просто обалдел, что в СССР могут такое делать. Ведь ничего, ни гвоздя, ни фанеры из-за границы не привозилось. Все делали наши заводы.
После этого Хрущев сказал отцу, мол, нужно, чтобы отдыхал здесь не только я, но и люди. Еще Никита Сергеевич, как вспоминал отец, сказал: сделайте такую же набережную, как у меня, всем людям. Сами санатории были построены в современном стиле и оформлены нестандартно. Отец привлек молодых грузинских художников, среди которых были Зураб Церетели, Кока Игнатов, еще ряд других молодых талантов.
А дальше — больше. Был объявлен конкурс на Дворец съездов. Обсуждались разные варианты, в том числе с сохранением прежней застройки, но политбюро приняло решение разобрать старое здание. Одновременно с этим конкурсом происходило назначение отца главным архитектором города. В те времена это была совершенно другая по уровню должность, чем сегодня. Человек автоматически становился депутатом Верховного Совета, входил в руководство горкома партии и исполкома Моссовета и так далее. Первым секретарем горкома партии работал тогда Петр Нилович Демичев, он звонит Хрущеву и говорит: «Мы подготовили указ о назначении Посохина главным архитектором, а он не член партии. Что делать-то? Это нонсенс». Хрущев говорит, мол, ничего, это мы поправим — сделай ему кандидатский стаж несколько месяцев. Короче говоря, отца быстренько приняли в партию. Но он был чужой в этой партийной тусовке, когда Хрущева сняли с работы, все очень ждали, что его любимца тоже сковырнут. Но этого не произошло, отец был накоротке со многими из партийной элиты, да и цену ему как профессионалу тоже знали.
— Все связывают имя вашего отца в основном с Калининским проспектом...
— Что касается Калининского, то тут не все так однозначно. В истории архитектуры, особенно нашей, есть проекты, загубленные несовершенством строительных технологий. Был в нашей истории прекрасный период конструктивизма, но конструктивизм погиб, потому что он предполагал идеальное качество исполнения. У нас же строили из камышита, пенобетона и всякой дряни. Все развалилось. То же самое проспект Калинина. Если сейчас посмотреть на Новый Арбат, то можно увидеть дом — первый, как в народе говорят, с «шариком», — который был отреставрирован. Он теперь выглядит совершенно по-другому — классно. Все остальные — жутко, и это потому, что построены здания из рук вон плохо.
Сама идея пробивки проспекта была заложена еще в Генеральном плане 1935 года, во времена отца стоял лишь вопрос, какой высоты строить там дома. Примерно в это время в Стокгольме был частично разрушен исторический центр и застроен кварталом из нескольких таких же прямоугольных домов, стоящих один за другим. Тогда это считалось правильным направлением в развитии города. Наш проект сначала был пятиэтажным, и он был бы воплощен, если бы знаменитый главред «Известий» и зять Хрущева Алексей Аджубей не поехал в Гавану. Там ему очень понравилась гостиница в форме книжки. По возвращении он рассказал о ней тестю, а тот во время одного из официальных госвизитов на Кубу специально поехал посмотреть здание. Короче говоря, была поставлена задача — сделать такое же великолепие в индустриальном исполнении. В то время, когда появился проспект, люди замирали, глядя на эти высотки. Сейчас он уже не поражает, а раздражает, и я лет десять назад предложил его перестроить: сделать подземными проезд и парковку транспорта, а сверху соорудить парк.
А вот здание Совета экономической взаимопомощи, теперь здание мэрии, строилось совсем иначе: материалы предоставляли страны СЭВ. И замысел тоже великолепный. Я считаю, что это вообще одно из лучших современных строений в городе. Правда, сначала отец запланировал 43 этажа, потом дом подрезали... И пожалели — у отца спрашивали потом, можно ли его надстроить.
— При таком папе вы входили в элиту советского общества. Это накладывало какой-то отпечаток на образ жизни?
— Я никогда не относился к золотой молодежи в том смысле, который принято вкладывать в это словосочетание. По статусу отца я, конечно, мог быть среди них. Но только характер отца и образ жизни нашей семьи с этим никак не сочетались. Большинство детей министров проклинали тот момент, когда они должны были с родителями ехать на дачу. Они с большим удовольствием тусовались в городе. У меня же было все наоборот: отец брал меня с собой на этюды еще маленьким, так и повелось — по воскресеньям я ехал куда-то с ним.
— Вы ведь из семьи, которая одной из первых стала обживать знаменитую теперь Рублевку.
— Та дача сейчас смех один — деревянный дом в три комнаты и веранда. И сарай еще. Так совпало, что когда папа стал главным архитектором города, одна из дач Моссовета располагалась в этом месте. Оно совершенно не было таким знаковым, как теперь. А началось освоение этих мест с того, что где-то в 1959 году наши соседи по этажу Смысловы сняли в деревне Усово половину деревенского домика. Мы ездили на смысловской «Победе» по ягоды-грибы. Вокруг колосились поля, комбайны работали. Правда, рядом стояла дача, где жил Хрущев, что и определяло отношение к этому месту. Хрущев бродил по лесам-полям с одним охранником, часто спускался к реке — там была лодочная станция. Когда мы с мамой и ее подругами шли в лес или на реку, периодически с ним сталкивались. Продолжали путь обычно все вместе, разговаривали, шутили. Помню, он рассказывал, как ходил смотреть коров на соседней ферме. Теперь ее сломали и натыкали домов. В деревне Бузаево, где тоже сейчас застроено все, мы собирали белые грибы.
Спокойное было место. Можно было пройти 20, 30 километров по всей Москве-реке беспрепятственно. Зеленые заборы правительственных дач возвышались максимум на 2,2 метра. Выше забор запрещалось делать. Таксисты вообще боялись в этом направлении ездить. Я прожил по этой дороге всю свою жизнь, с 12 лет, и могу сказать, что по Рублевке проезжало в сутки несколько правительственных машин, которые милиция передавала от поста к посту. Все остальные — министры, заместители председателя Совета министров — ездили в общем потоке.
— Рублевка в брежневские времена начала расти или позже?
— Нет, Брежнев жил не на Рублевке, а в Заречье, куда потом переехал Гавриил Харитонович Попов. Дача проектировалась в «Моспроекте-2», но я тогда не принимал в этом участия, а те, кто там работал, рассказывали смешные вещи. На новое место Брежнев переезжать не хотел: он был уже назначен председателем президиума Верховного Совета, но по-прежнему жил на даче, которая ему полагалась как замначальника главного политуправления армии. А не хотел уезжать по забавной причине: у него на участке росло несколько грибов. И он каждое утро ходил на них смотреть. Переехал на новое место только тогда, когда его убедили, что эти грибницы можно привезти с собой. И ведь перевезли! Хотя говорили, что они там не прижились.
Интересно, что роскошных в нашем нынешнем понимании домов у больших начальников в те времена не было. Обычно это деревянные дома с верандами и крохотной комнаткой на втором этаже. У Косыгина вообще домик был скромным, но он в нем так всю жизнь и прожил. Единственное, что отличало эти дачи от обычных, — в них были бильярдные комнаты с двумя рядами стульев и экраном. Начальникам привозили и показывали кино, потому что они не могли позволить себе ходить в кинотеатры.
— Сейчас у вас есть дом на Рублевке?
— В Барвихе. Этот дом купила мама. Был такой дачный кооператив «Новь» для старых большевиков, который организовал Бонч-Бруевич. Но потом всех этих старых большевиков пересажали. У одной женщины по имени Берта Яковлевна (мужа расстреляли, а она сама сидела где-то лет 10) мама и выкупила дачу. Домик был, как и все кооперативные, фанерный. Только одна дача выделялась — министра связи Псурцева. Она была из бревен, а принадлежала раньше Алексею Толстому.
Прикупили мы тот фанерный домик с условием, что пока женщина жива, она будет в нем обитать. Там она еще прожила года 3—4, но мы не страдали, поскольку пользовались госдачей. А когда дом в Барвихе освободился, мама начала его переделывать. Было очень страшно строить собственный дом, потому что в РСФСР существовали зверские ограничения: два этажа, не более 42 квадратных метров жилой площади. Для всех — министры не исключение. Мы взяли в Военпроекте стандартный проект и переделали его так, что появились «нежилые» веранды и холлы, много входов и выходов. Короче, они в метраж не шли. В результате получился прекрасный дом, и очень вовремя. Папа отошел от дел. И стал много времени проводить за городом.
— Когда отец ушел на пенсию, вам стало труднее работать?
— Тогда меня стали с удовольствием подъедать. К тому времени, правда, я уже стал руководителем мастерской. Дело было так. Когда мы заканчивали Дворец молодежи, я оставался у Белопольского, с которым работал еще один такой талантливый человек, Ильин-Адаев. После МДМ он занялся своим проектом — строил образцовый перспективный жилой район Чертаново Северное, где делались новые типы домов. И вдруг он подает заявление об эмиграции в Израиль. Горком требует его убрать с начальников и срочно туда назначить кого-то. Меня вызывают в партком и говорят, вот вам поручение. Это было убийственное поручение. Адаев был человеком ярким, его любили в мастерской и стояли за него горой. Догадываетесь, какое отношение коллектива я увидел? Да к тому же какие Черемушки после МДМ?! Мне повезло, что в этой мастерской начиналось проектирование домов техники соцстран. Потом некоторые из них так со мной всю жизнь и работали.
Следующее мое назначение было тоже неким преодолением... После разных перипетий я попадаю в «Моспроект-2», к Бэлле Этчин. Ее мастерская строила Улан-Батор, там почти вся застройка центра — наша. Бэлла часто туда ездила, там и подорвала здоровье, подолгу не выходила на работу. И я стал фактически руководить коллективом. Когда она умерла, я уже вошел в курс.
А дальше начала рушиться партия. Все это мы смотрим по телику, работы немного... И вдруг объявляют, Ельцин приезжает в Москомархитектуру. Приехал, народ окружил его еще в фойе. Они с Ильей Дмитриевичем Писаревым, секретарем горкома по строительству, едва прорвались в зал. На сцене два стула стоят, Ельцин и Писарев сидят рядом, и маленький столик. Главный архитектор Макаревич и все замы — в зале. Вдруг несется человек какой-то, подбегает то к одному, то к другому и наконец ко мне: вам надо будет выступить. О чем? Передо мной выступал уважаемый человек Андрей Мейерсон, которого вдруг захлопал зал. У меня в голове кроме ужаса ничего нет. Я вылез на эту трибуну и сморозил что-то... правильное. В заключение выступает Ельцин. Он много говорит — и между делом: «...как правильно сказал товарищ Посохин...» Всего пять слов — и мои неприятности на работе закончились.
А еще я благодарен Ельцину, что он приехал на прощание с отцом в Академию художеств, когда тот умер. Имя отца к тому времени уже произносить в верхах было «нерукопожатно», как теперь говорят. Борис Николаевич приехал, простоял официальную часть, а потом говорит: «Где у вас здесь можно посидеть, чайку попить? Пока гроб не вынесут, я не уйду».
Потом, когда Борис Николаевич уже не был президентом, он приглашал школьных, институтских друзей, и я водил их по храму Христа Спасителя. Он был очень благодарен. Хотя с храмом — его идея. Его и благодарить надо.
— Но ведь опыт храма Христа Спасителя пригодился вам потом?
— Судьба так сложилась, что я стал работать над еще одним колоссальным по значению храмом — Свято-Никольским собором в Кронштадте. Этому храму повезло — его не взорвали. Но все-таки полностью уничтожили как культовое и историческое здание. Храм заложили в мае 1903 года, через 10 лет освятили в присутствии императора. Собор состоял в приходе кронштадтской морской Богоявленской церкви, и службы проводились до 1927 года. Потом его переоборудовали в кинотеатр имени Максима Горького и в народе прозвали Максимкой. Позже там был клуб, затем филиал Центрального военно-морского музея. Все это убило внутреннее убранство, пострадали и фасады. Восстанавливать храм пришлось практически заново.
Были воссозданы росписи, иконостас, купол. Старались максимально близко придерживаться оригинала. Поэтому, когда меня спрашивают, почему мы сделали купол таким серым, я отвечаю — так было в оригинале. Купол по тем временам построили из уникального и дорогого материала — алюминия, лишь украсив его золотыми накладками. Сейчас храм почти восстановлен — работа всем коллективом проделана уникальная. Есть еще один не менее дорогой для меня храм. Непафосный, малоизвестный широкой публике — в деревне в Зарайском районе. Он когда-то был разорен, заброшен и в каталоге Патриархии о храмах России проходил как «не подлежащий восстановлению». Но я его восстановил. На свои средства, на деньги друзей и незнакомых людей... Его освятил митрополит Ювеналий, недавно художники закончили расписывать иконостас. Впрочем, работы впереди еще невпроворот. Предстоит построить 200 храмов в Москве. И много чего еще...
| |||||
понедельник, 25 июня 2012 г.
Подписаться на:
Комментарии к сообщению (Atom)
Комментариев нет:
Отправить комментарий