Филипп ДЗЯДКО: Скажи отчаянию аподидраско

Журналист и экс-главный редактор журнала «Большой город» — о стране, духе времени и своих корнях

18.06.2012

^{Фото Анна Артемьевой}

Мне очень повезло встретиться и общаться с невероятными людьми. С детства мне казалось, что надо стремиться смотреть на мир так, как смотрит на него мой отец, Виктор Дзядко. Он, внимательно наблюдая за происходящим, не мог не увидеть, что в стране есть вещи, с которыми у него не получается сжиться. Он стал участником диссидентского движения, подписывал письма в защиту арестованных и участвовал в работе Солженицынского фонда. У нас был открытый дом с большой библиотекой, в который приходили самые разные люди, это и были наши с братьями университеты. Мой отец знал, что это такое, когда с тобой перестают общаться, потому что это небезопасно, когда ты рискуешь работой, когда дома проводятся обыски, когда друзей отправляют в лагеря и в эмиграцию, а впереди сплошная чернота. Он знал и знает, как с этим бороться.

В последнее время снова стало возможным произносить слова, которых раньше мы все стеснялись: правда, свобода, дружба, невозможность предательства, любовь к своей стране… Эти слова долго были табуированы, казались неприличными, громкими. Вместо них — тьма кавычек и облака вводных слов. Одно из достижений последних месяцев — люди возвращают себе эти слова.

Так вот у моего отца все эти слова всегда внутри были. Важнейший его принцип: друзей не предают. А друзья у папы были и остались выдающиеся — широкий круг «подозреваемых» — Вадим Борисов, Дмитрий Шаховской, Валерий Абрамкин, Андрей Сарабьянов, Михаил Тименчик, Николай Милетич, семья Пастернаков, Арина Гинзбург, Людмила Улицкая, Андрей Красулин, Эдуард Штейнберг, Борис Золотухин, мой дед Феликс Светов…

К этому не могут иметь отношения ни Брежнев, ни Андропов, ни Путин, ни прочие преходящие персонажи. Мой отец, моя мама и их круг (люди, которые имели самый разный опыт, и книги писали, и сидели) и есть для меня моя страна.

…С дедом мы подружились за год до его смерти. Однажды я приехал к нему в Переделкино, купил бутылку водки, и мы провели уже никогда незабываемый вечер. Он был очень молодым человеком, всегда. Он мне много чего тогда рассказывал. И сказал: «Когда я умру, умру не только я, умрет огромное количество людей, которых я знал. Умираешь не ты, умирает мир внутри тебя. Люди, которых я знал и знаю, множество связей. Я тебе расскажу про этих людей, чтобы эти связи не пропали совсем».

История — это постоянные переклички между эпохами и людьми. Каждый выстраивает свои связи, чем их больше, тем ты богаче, тем проще тебе справиться со своим одиночеством и отчаянием.

Вся страна состоит из таких связей, вещей и подробностей, которые частично умирают, частично нет. Она состоит из алтайского леса, реки и качающегося деревянного моста, по которому мы ходили, когда приезжали в ссылку к дедушке и бабушке. Из поезда Москва — Петушки, в котором мы ехали с моими близкими друзьями. Из встречи в этом поезде с человеком, который всю жизнь прожил в какой-то деревне под Петушками, первый раз за долгие годы отправился в Москву и был, может быть, самым интересным человеком, которого я видел. Из трамвайной остановки, где сидишь после пикета против убийств, на которой люди матерят оппозиционеров и говорят: «Сталина на вас нету!» Из букинистического магазина в Ленинграде, где на полу валяются фотографии начала века; какая-то старуха умерла, выбросили на помойку ее архив, и кто-то подобрал… Кто эти люди на рваных фотографиях?

Все это и есть моя страна — лица незнакомых людей, которые вызывают в тебе отклик, и ты хочешь узнать про них больше, но никогда уже не узнаешь… И красота среднерусского пейзажа про это — про то, что все проходит, но хотя ракурс пейзажа неповторим, до тебя на него уже смотрело множество неизвестных тебе людей.

И когда ты едешь по стране, а за окном мелькают огни, думаешь: вот там идет жизнь, которая в тебе не нуждается совсем, а ты в ней нуждаешься, потому что это дико интересно, эти миллиарды опытов.

Мне довелось быть редактором журнала, который выходит большим тиражом и распространяется бесплатно. В этом смысле он абсолютно демократичен, его читают и олигархи, и студенты, и в Кремле, и на бульваре. Большой город — средоточие самых разных связей, судеб, биографий, мест; его не охватить одним взглядом.

Мы делали журнал, как разговор с друзьями, как если б мы встретились после месячного перерыва и стали рассказывать друг другу, что было самым важным и ярким в городе за это время. У нас было стремление — стать частью города (скажем, в Москве есть дом Нирнзее, есть Бульварное кольцо, есть журнал «Большой город»). И выразить дух времени. В духе времени — перемены, их необходимость. И наверное, нашей целью было сказать: друзья, давайте оглянемся, вокруг абсурд, но мы хотим, чтобы вернулась норма. Поэтому, как последние долдоны, мы говорим: «Пытки — это чудовищно», «Девушки, призвавшие прогнать Путина, не заслуживают преследований и семи лет тюрьмы», «Суд должен быть независимым и честным» и прочие очевидные вещи. После съезда, где Медведев и Путин поменялись местами и все впали в уныние, мы сделали обложку на желтом фоне: «Удивляйтесь, когда вас унижают. Сражайтесь за свои ценности и права». Это все лишь разговор о норме. Мы хотели вернуть энергию прямого высказывания, вскоре оказалось, что это нужно очень многим.

Нынешнюю политическую систему нельзя срыть в одночасье или взорвать, как храм Христа Спасителя, ее нужно медленно демонтировать на понятных для всех прозрачных условиях. Необходимо некоторое количество символических вещей, таких как вынос Ленина из мавзолея. Необходимы независимые суды над коррупционерами, освобождение политических заключенных, пересмотр старых судебных приговоров. И главное: культура должна стоять в центре государства. Точка. Культура — это возможность налаживания связей. Между поколениями и социальными группами, провинциями и столицами, человеком и человеком. Культура доказывает ценность отдельной человеческой личности. Создает общий язык, который объединяет страну. «Войну и мир» надо преподавать в школе не потому, что она говорит о противоречиях сословий и классов, а потому, что она дает общий язык, на котором люди будут потом разговаривать.

…Ты всегда ищешь общий словарь. Каждый год слушаешь 9 мая песню из «Белорусского вокзала», и каждый год, как идиот, рыдаешь. И если ты встретил незнакомого человека, говоришь: а помнишь кадр, где шестеро сидят и поют в «Белорусском вокзале»? А он отвечает: да, всегда реву на нем, — у вас есть общий словарь! Даже если он считает, что Ленин должен лежать в мавзолее, а Путин лучший правитель всех времен и народов.

…Теперь на митинг выходят разные люди и говорят. И все эти речи сливаются в общий гул общих мест. Не нужно уже ничего говорить, мы прошли эту стадию! Единственная вещь, которую имело бы смысл сказать: власть глупая и жестокая. А мы должны быть на нее не похожи, мы должны быть милосердными. А если мы делаемся как она, тогда зачем мы здесь собрались? Меня огорчает, что на заседания неправедных судов или на пикеты в защиту преследуемых собирается 30—50 человек, а на митинг выходит 50 тысяч. Пора всем приходить в суд или на пикет, это может что-то изменить, а на митинге я просто добавлял свои 63 килограмма в общую толпу несогласных, чтобы показать власти и самим себе — нас больше, чем кажется.

…Летом две недели я буду работать вожатым. Мой друг Филипп Бахтин и его товарищи решили сделать под Псковом такую «Камчатку»: в палатках в лесу живут дети от 8 до 16 лет. Сначала я страшно боялся, это же отдельная жизнь — быть вожатым, это надо уметь. А теперь — понятно, что мне это оказалось полезнее, чем детям. С ребенком ты разговариваешь так, как хотел бы, чтобы разговаривали с тобой, рассказываешь, какой огромный мир и как много в нем возможностей. Чистое счастье, когда ты возвращаешься оттуда, такое количество дряни с тебя сползает на время…

…Я учился на классическом отделении РГГУ, был лодырем, едва меня оттуда не выгнали, но я понимал: это великая культура, продолжение величайшей традиции, и есть возможность постоять с ней рядом. Ведь почему дети всегда хотят в музее коснуться картин или статуй?..

Так вот у нас были прекрасные преподаватели: Григорий Дашевский, Николай Федоров, Ольга Левинская, Борис Никольский, Николай Гринцер… Гениальные лучшие знатоки древнегреческого и латыни, чувствующие эти языки. Они говорили, мы знаем язык в десять раз хуже, чем наши учителя, а они знали хуже, чем их учителя… Древнегреческий сложен, и с каждым десятилетием, веком чувство языка меняется, скудеет. Но грамматика остается, с ней ничего не сделаешь, и глагольная форма «аподидраско» никуда не денется. И поэтому давайте писать на обложках это загадочное аподидраско — уже потому, что это продолжение того, что не ты начал и не ты закончишь.

Это нормально — день ото дня повторять простые истины, которые известны людям миллионы лет: свобода и любовь — лучшее, что есть в мире. Тогда ты на один шаг впереди от отчаяния, которое все время тебя догоняет. А ты ему — аподидраско, и отчаяние отступает.