Захар Прилепин о лучших повестях «нулевых»
Проза Тарковского говорливая, очень богатая – не просто словарём (а запас у Тарковского большой, редкий, просеянный через хорошее сито) – а как-то, что называется, по-человечески. По-человечьи даже. Богатая на чувство, на жалость (скрытую, тайную, очень честную), на состраданье – с последним у нас совсем невесело в литературе.
Тарковский не просто любит людей, которые живут рядом с ним, на Енисее (где и сам он живёт), но замечательно понимает их и всегда, если вдруг что не так, оправдывает.
И главное – он пишет невыносимо хорошо. Такая у него сердечная, своя, тихая манера – я полюбил её сразу.
И мне хочется сказать одну очень серьёзную и важную вещь: по уровню дара Тарковский, во-первых, нисколько не зависим от своего деда – великого поэта и дяди – культового режиссёра, а во-вторых, соразмерен с чудесной этой тарковской породой.
Тут просто вышла обычная заковыка – Михаила Тарковского воспринимают как нечто этнографическое, про собак и охотников, вроде писателя Гребенщикова или Соколова-Микитова.
Но, по сути, это то же самое, если сказать, что Чехов про степь и вишневый сад.
Тарковский «про великую и горькую ширь жизни» (последние слова в «Гостинице «Океан»).
Ему, по сути, не нужны сюжеты. Я назвал любимой повесть (скорей, это рассказ) «Гостиницу «Океан» - но можно было бы назвать любую другую, они все у него одинаково хороши. Сюжет Тарковского – всё, что было с человеком, пока он был человеком. Строил баню, ездил покупать машину, ходил на охоту. Заговаривая о любом событии – Тарковский видит жизнь в целом, со всей её любовью и печалью.
И знает все лучшие человечьи слова, которыми можно про это сказать.
Он вернул нам русского мужика – а то мы уж забыли, как он выглядит. Не саркастичного невротика, не опущенного временем полуовоща, ни бомжа, ни бандита, ни циничную суку – а мужика. Мужик работает руками, мужик строит жизнь. Будет война – он пойдёт воевать. Не будет войны – он о ней и не вспомнит.
Любопытно, что в мире Тарковского почти нет пошлости. Там есть дурь, нелепая бравада, пьянство – а пошлости очень мало, да и греха почти нет. Он не сводит счёты с человеком. Ничего плохого Тарковскому человек не сделал.
Проза Тарковского делала меня несколько раз по-настоящему счастливым.
Сергей Шаргунов: «Ура!»
Бывают такие книжки, которые называют «знаковые». То есть, они открывают какой-то этап, который до сих пор был закрыт.
Знаковая повесть Карамзина «Бедная Лиза». Знаковая повесть Толстого «Детство». Знаковая повесть Фадеева «Разгром». Знаковая повесть Некрасова «В окопах Сталинграда». Оттепель знаменовали повести Аксенова и Гладилина. Деревенскую прозу – Абрамов и Белов.
«Ура!» - вещь знаменательная.
Говорят, что с неё начинался новый реализм. Быть может.
Мне казалось тогда, что с неё начинается новое время.
Я её прочёл, кажется, в 2004 году – это было как зимний воздух (в повести герой «сдирает дыхание» об этот самый зимний воздух). Такое ощущение чистоты, юности и новизны – честно говоря, с тех пор ничего подобного я не испытывал, читая современную прозу. Другое испытывал, подобного – нет.
Эту книжку не все оценили сразу, и не все поняли. Ну и дураки – мне больше нечего сказать.
Потому что это как если бы человека подвели к раскрытому окну в зимний лес – где всю ночь на сосны падал ослепительный снег, - и вот стоит первозданная, вся в солнце природа, - а человек говорит: «Да ну».
Такое же ощущение было, когда впервые читал радостные рассказы Олеши, Всеволода Иванова, Валентина Катаева, Бабеля – огромная сила в огромных лёгких, огромная молодость, огромный дар, огромная жизнь впереди.
И не важно, как и у кого всё закончилось потом.
Новое время, обещанное книгой Шаргунова, надо сказать, так и не началось.
Зато есть волшебная книжка. «Ура!» - классика, не устану повторять. Этого не понимают либо забывшие, как и когда, и зачем они были молодыми, либо те, кто слишком рано, лет эдак в 35, превратился в брюзгливых, занудных стариков на всё смотрящих с отвислою губою и якобы многоумным прищуром.
Не щурьтесь, мазурики.
Ура, Шаргунов.
Ольга Славникова: «Басилевс».
В несомненном даре Славниковой есть странный симбиоз природного и механического. В сущности, это есть в каждом писателе – в большую литературу въезжают на двух лошадках: врождённый дар и мастерство, - одной, как правило, не хватает.
Вопрос в том, что в Славниковой и первое, и второе (природное и механическое) как-то особенно ярко ощутимы. Что «2017», что «Лёгкая голова» - безусловно, очень придуманные романы, лёгкий привкус неорганичности вещества там есть – и одновременно с этим безоговорочно понятно, что автор настолько в ладах со словом, будто родился со знанием даже не букваря, а словаря – и всех наилучших сочетаний и переплетений словес.
Понятно, отчего Славникову так часто сравнивают с Набоковым – но в её случае надо сделать одно уточнение. Это будто бы смешанный Набоков русский, ранний – в котором, как ни крути, стихия чувствуется всё равно – и в романтической «Машеньке» и даже в «Защите Лужина» и, тем более, «Даре» - с Набоковым поздним, американским, после «Лолиты» - достаточно отстранённым, холодным, «профессорским», или, как выражался один неглупый человек, «пробирочным». (Тут, наверное, стоит уточнить, что поздний Набоков лично мне нравится больше – там такая мраморная безупречность, такая работа сверхчеловеческого интеллекта, что это зачаровывает большей любой стихии).
Я особенно люблю именно «Басилевс» за то, что именно в этом безупречном рассказе две эти славниковские ипостаси – врождённое чувство слова и мастерство – слились настолько, что стали неразличимы. Это настолько хорошо, что непонятно как сделано – швы не видны. А если и видны, то у вас всё равно нет ни иглы такой, ни ниток.
Герман Садулаев: «Я чеченец!»
Чеченцы очень сентиментальны.
Гордый, по-своему красивый, очень сентиментальный, временами очень несчастный народ.
Такой можно сделать вывод, прочтя замечательную книжку Садулаева.
Удивительная вещь: вы заметили, что защитниками и адвокатами чеченского народа (пока его бомбили и в него стреляли) выступали кто угодно, кроме чеченцев. Они что, сами говорить не умеют?
Сборник повестей «Я чеченец!» - более чем достойное завершение всей кавказской линии русской литературы. Бестужев-Марлинский, Лермонтов, Лев Толстой…
Садулаев сказал как-то, что вышеназванные – первые чеченские писатели. Если они первые чеченские, то он в этом смысле – последний русский.
Собственно Садулаев завершил круг (дай Бог, дай Бог) всей этой истории с точки зрения литературной.
Несколько обобщая можно сказать, что «чеченская» проза развивалась по двум направлениям.
Первое – сентиментально-романтическое – от Бестужева-Марлинского до «чеченской» дилогии Проханова.
Второе – очерково-реалистическое – от рассказов Толстого до повестей Аркадия Бабченко.
Первое направление Садулаев закрыл книжкой «Я чеченец!», а второе – нарочито публицистической, в некоторых местах осмысленно схематичной (хотя материала хватило бы на целый эпос) повестью «Шалинский рейд».
Всё.
Садулаев научился у русской литературы всему: строению фразы, музыке, многоголосию.
Он принёс - или, скорей, вернул, - в неё то, о чём мы немного подзабыли. Некое, знаете, аристократическое спокойствие – то, что имелось у Пушкина и Лермонтова, а потом было вытеснено самоподзаводной истерией, злобой, крикливостью, нарочитой мрачностью. И ответственность за свои слова.
Садулаев не просто пишет («сочиняет литературу») – он будто бы готов представлять свои тексты на Страшном суде в качестве главного оправдания себя и своего народа.
В России хорошие писатели редко хотят отвечать за весь народ. И за себя-то не очень хотят.
Марина Степнова: «Бедная Антуанетточка».
Марина Степнова непростительно мало работает.
Нет, может, она незаменима в качестве редактора журнала XXL и замечательно справляется с домашним хозяйством, но результаты её работы как прозаика до обидного малы – два небольших романа («Хирург» и «Женщины Лазаря») и скромный выводок рассказов.
Между тем, едва Степнова появилась в «толстых» журналах (а она как появилась – так и пропала сразу, ограничившись одной публикацией в «Знамени» и одной в «Новом мире»), в тот же день можно было бы бежать к Белинскому, крича про нового Гоголя.
Впрочем, прозу Степновой – лёгкую и жёсткую одновременно, стремительную, внимательную к деталям, аккуратную (чувствуется, что автор редакторствует) – отнести можно к самым разным традициям, и к русским, и к европейским, и назвать сразу десяток писательских имён, чтоб читатель сразу понял о чём идёт речь, но мы даже не будем начинать.
Бедная Антуанетточка, да, про очередного маленького человека (на этот раз маленький человек - толстая девочка, выросшая в некрасивую женщину). Этого маленького человека по-прежнему никто не любит, кроме русского писателя, но, наконец, русский писатель обрёл взаимность – Антуанетточка любит читать, что не избавляет её от нелепой смерти – про которую так и не поймёшь, маленькая она или огромная.
Хотя, весь этот пересказ не имеет никакого значения. Просто перед нами отличная проза, вот и всё.
Дмитрий Данилов: «Чёрный и зелёный».
Данилов крайний раз, когда виделись, смешно ответил мне.
Я, огромный поклонник его прозы, однако, узнав о том, что Данилов написал новую книгу, всё-таки слегка усомнился:
- Даже не понимаю, каким путём ты пойдёшь теперь.
На что Данилов весело ответил в том смысле, что:
- Все пишут одно и то же годами – и ничего, а за меня каждый считает своим долгом поволноваться!
Манера Данилова действительно очень узнаваемая (и привязчивая) – это такой нарочитый примитивизм, аутичная лирическая проза. Но она только внешне кажется простой («я тоже так могу» скажет глупый человек) – на самом деле у Данилова редкое чутьё на слово, точнейший слух, совершенно зачаровывающее меня чувство юмора и полное отсутствие какой бы то ни было пошлости в любых формах. (Характерно, например, что Данилов – верующий и понимающий Церковь человек – религиозный момент из своей прозы исключает напрочь).
То, что он делает – это, отчасти, традиции обериутов, в меньшей степени Платонова, в самой большей степени Добычина. И, конечно, это родственно Анатолию Гаврилову.
Однако вся эти генеалогия ничего не объясняет, потому что я, к примеру (Дима, не ругайся) к прозе Добычина или Гаврилова остаюсь последовательно равнодушен, а от сочинений Данилова подрагиваю щекотной радостью.
Отличие Данилова от Добычина и Гаврилова – для меня – простое.
У Данилова есть уже упомянутое мной тонкое лирическое чувство, и очень родственное мне смеховое (но не навязчиво смеховое) восприятие действительности.
Даниловский юмор – это такой шаг в противоположную сторону от всей этой квази-дисседентской, нудной, сальной, физиологической какой-то русофобии. Не сказать, что Данилов больше всего смеётся над собой – но он точно не возвышает себя над остальными за счёт своего юмора (тонкой душевной организации, недюжинного интеллекта ума, писательского дара и т.д.).
Нормальный человек в абсурдном мире – он чувствует себя там, в сущности, нормально. Вопиющая бессмыслица происходящего не вызывает его брезгливого раздражения – но и радости тоже не вызывает, конечно.
Проза Данилова – это описание замечательного человеческого стоицизма, только совсем другими средствами. Его собственными, даниловскими.
Роман Сенчин: «Конец сезона».
Про Романа Сенчина можно сказать, что он пишет ровно, и тут же сказать, что он пишет неровно, и первое, и второе будет правдой.
Интонационно Сенчин действительно работает в свойственной ему, достаточно монотонной манере – собственно, она и действует особенно жутко в «Московских тенях» и в «Елтышеве», и, наверное, во всех остальных вещах Сенчина тоже действует, хотя и не так остро.
Неровно он пишет потому, что какие-то отдельные его рассказы или повести кажутся совсем уже тривиальными и по исполнению, и по сюжету – однако, надо думать, что и эта тривиальность осмысленна; к тому же, по большому счёту, сложноразветвлённая событийная сторона никогда особенно традиционного русского писателя не занимала.
Однако в повести «Конец сезона» всё совпало как надо.
Все основные (очень простые – а у кого сложные?) темы Сенчина получили идеально внятное звучание: героям хочется, чтоб было хорошо, а получается чёрт знает что, стройный мир в любой момент расслоится и осыплется, в каждом празднике заложена ложь, потому что вообще нечего праздновать.
Когда читаю Сенчина, всё время слышу чей-то тихий, закадровый, упрямый голос: «Не надейся, не надейся, не надейся…»
В его мире оставлены за ненадобностью и «не верь», и «не бойся», и «не проси» - всё это не работает и не спасает – можно и бояться, и просить, и верить – смысл будет всё тот же самый - нулевой.
Не сойти с ума и не проиграть немедленно может только тот, кто не надеется.
Но и он проиграет в итоге.
Мне этот мир не близок, я в нём не живу, хотя он меня, как и всех людей вокруг, часто зовёт в гости. А я не хочу, и не буду там жить.
…Но проза всё равно очень убедительная.
Михаил Елизаров: «Госпиталь».
Елизарова обвиняют чуть ли не в фашизме, в дурных намерениях и суровых повадках, - но это говорит лишь о том, насколько наша либеральная интеллигенция любит пугаться. Это её нормальное состояние – быть слегка в истерике.
Что до меня, то мне Елизаров (его проза, а теперь вот ещё и песни) всегда напоминал ребёнка, наделённого недетскими способностями (и недетской силой и ростом).
Сидит это зачарованное дитя, которое читает по букварю, и одновременно на равных общается с духами (не в армейском смысле), - а когда ему рассказывают сказки, он говорит: нет, не так – там было по другому, - и дорассказывает за взрослых.
Эту детскость, непосредственность, какую-то даже, простите, чистоту в Елизарове никто не хочет рассмотреть.
Суровый, огромный, с огромными мышцами бутуз сидит, бубнит и всех пугает, сам при этом забавляясь, но вида не подавая.
При чём ему, в отличие от того ребёнка из сказки Андерсена, конечно, уже мало сказать, что король голый. Он с этим голым королём и его королевой такое сделает в своём тихом и насупленном повествованье, что детям такое уже не расскажешь.
Впрочем, у всех рассказов и романов Елизарова (некоторые из них действительно говорят о явлении автора просто удивительного – как, скажем, «Ногти», некоторые я вообще не понял, как, например, «Pasternak» - хотя самого Пастернака тоже… как-то не очень…) – так вот, у всех его сочинений есть первый импульс.
Родовая травма, которая так ошарашила и напугала самого Елизарова, что он теперь, пугая всех остальных, изживает её. Или, пожалуй, уже изжил – но пугать так понравилось, что он продолжает.
Что до родовой травмы – то сюжетная канва рассказа «Госпиталь» имеет некоторое (естественно, отдалённое) отношение к биографии самого Елизарова. С него всё началось – с этого вот ужаса, разросшегося, как бывает во всякой мифологии, до абсолютных размеров.
Именно поэтому мне рассказ «Госпиталь» нравится едва ли не больше всех остальных сочинений Елизарова. У него случались вещи и помастеровитей и ещё более весело придуманные – но тут елизаровская привычка пугать замешана ещё и на собственном ужасе – эффект в итоге совсем убийственный.
Прогнозирую: если Елизаров, волей судьбы, окажется в эпицентре какой-нибудь Гражданской войны – он напишет бесподобную прозу, какой ещё не бывало. Можете представить себе ребёнка, ну, или хотя бы подростка, который адекватно своему возрасту – но недетским даром – рассказал бы о Гражданской или Мировой?
Такого, кажется, ещё не было. А Елизаров – смог бы.
Ильдар Абузяров: «Троллейбус, идущий на Восток».
Я помню Ильдара Абузярова в 2001 году – он тогда был совершенно такой же как сегодня. Улыбчивый, на первый взгляд несколько не от мира сего, но на самом деле, всё тут прекрасно понимающий и остро чувствующий.
Мало кто из русских писателей направляют свой троллейбус на Восток, в начале «нулевых» - так точно все ехали на Запад.
Что до Ильдара – то тут совершенно уникальный случай: татарин по крови, чудесное дитя русского языка, при этом явно опирающийся на традиции латиноамериканской прозы. Когда мы с ним познакомились, он с абсолютным восторгом говорил о Кортасаре, и глубоко почитал и Маркеса, и Борхеса, и Льосу, и Астуриаса – именно их он называл «пять китов».
Как ни странно, при том, что латиноамериканцы в России были и модны, и любимы, - своего умельца, так или иначе, путешествующего в тех же литературных морях, у нас заметили далеко не сразу.
Впрочем, тут есть причины, касающиеся не только читателя, но и самого Абузярова.
Если в малой форме он умеет достигать почти волшебных эффектов – это очень лирическая, очень ироническая, очень метафорическая, очень странная и приятная проза – то, когда речь заходит о романах, Абузяров будто тонет в своём же собственном волшебстве, в своей восточной словесной словообильности, роскоши, сладости.
Однако ж ощущение редкой радости, которые я испытал, прочтя ещё тогда первые его рассказы, меня не покидает до сих пор.
Недавно я перечёл «Троллейбус…» - и это чувство, как выяснилось, никуда не исчезло, не выветрилось. Так бывает далеко не всегда. Почти никогда не бывает.
Майя Кучерская: «Кукуша».
Проза любого писателя похожа на него самого.
Мне сейчас придётся сказать опасную вещь, но очень религиозного человека (а на сколько мы можем представить, Кучерская – человек воцерковлённый), что ни делай, сложно представить хорошим писателем.
Священники, слава Богу, не пишут хорошей литературы, не только потому, что занимаются другими делами, но и потому, что, по сути, не имеют права сомневаться. Кто тогда укреплять наш дух, если служители церкви погрязли в сомнениях.
Но и литература, когда берётся описать, как человек приходит от сомнений к истинной вере, всегда рискует оступиться в патетику и пошлость.
Говорят, что эту задачу решил Достоевский в «Преступлении и наказании», а Толстой в «Воскресенье» хотел решить, и не смог – надорвалась художественная правда, не вынесла.
Не знаю, честное слово. Я до сих пор не понимаю, почему это у Достоевского получилось, а у Толстого нет. По-моему, у обоих получилось; а так как я отношусь к тому виду людей, что меж ФМ и ЛН и выбирают второго, то мне толстовский вариант кажется ещё и более убедительным.
Но вот что потом творилось в русской литературе, едва заходила речь о нравственном перерождении героя через веру – вообще, как правило, ни в какие ворота не лезло. Писатели всерьёз подумали, что если в финале своего сочинения написать: «Он посмотрел в небеса и внезапно ослабевшей рукою перекрестился» - тут тебе и случится и катарсис, и обновление, и, кстати, мощный финал для любой чепухи.
Не тут-то было.
Перерождение героя через трудовые подвиги у советских писателей, право слово, смотрелось куда убедительнее.
Собственно, наши «религиозные» писатели последних времён – это как раз, через одного, неудавшиеся соцреалисты.
В общем, речь к тому, что Кучерская в одном, вроде и не всерьёз задуманном, рассказе, неожиданно решила задачу, за которую мы и взяться бы постеснялись бы.
Очень ненавязчиво – и вместе с тем очень уверенно, легчайшей поступью – про невыносимо серьёзные вещи – с тем самым истинным обновлением в финале, на которое и не надеешься уже.
Ни рискну, и не вправе сказать – настоящая ли вера помогла, или что другое – но литература точно получилась дельная, хорошая, добрая.
Критик Виктор Топоров о том, убивает ли государство литературу
«Вы, конечно же, помните величественное изречение Томаса Пайна: «Нам следует позаботиться о том, чтобы от несправедливости не пострадали даже наши враги» - и только справедлив тот факт, что у писателя куда больше возможностей, а значит, и куда больше обязанностей, чем у какого-нибудь, допустим, аптекаря или у агента по продаже недвижимости. Во-первых, добившийся успеха писатель куда свободнее, чем обычный человек: он сам для себя является работодателем; он вправе вести себя агрессивно, ибо одной из важнейших сторон его деятельности (я говорю, естественно, о прозаике) является пробуждение читательской симпатии. Государство же, подобно школьному учителю, склонно путать правосудие с наказанием – и разве не обязан писатель при таком повороте событий, взяв на себя роль адвоката дьявола, вызывать у читателя сочувствие и симпатии (а также понимание и сострадание) к тем, кого не считает достойными сочувствия государство? Причем, не забудьте, что речь далеко не обязательно идет лишь о бедных, больных и физически беззащитных. Мытари и грешники могут принадлежать к какому угодно классу и находиться в любой точке экономического спектра – от крайней нищеты до баснословного богатства. Государство в собственных интересах неизменно старается отравить воду в колодцах любви к ближнему, вывести из употребления сострадание как таковое, натравить массы на уже намеченную жертву, окажись ею Галилеянин, католик, бритоголовый, фашист или большевик /…/ пьеса Шекспира «Макбет» раз и навсегда изменила наши представления о том, кто законный государь, а кто узурпатор. И если время от времени мы способны посочувствовать даже Гитлеру, то не потому ли, что не раз наблюдали в своей родной стране, как Бирнамский лес идет на Дунсинан – и попадает в западни, заблаговременно выкопанные по всему периметру власти? (перевод здесь и далее – мой. – В.Т.)»
Так начинает Грин одно из писем, адресованное мало известному у нас писателю К.С.Притчету, перефразируя известную поговорку о том, что «джентльмен всегда болеет за более слабого пса», и строя на ней целую теорию о праве на инакомыслие, которое он называет «правом на предательство (на измену)».
"Человек будет сочинять романы и крутить романы независимо от порядка налогообложения" Грэм Грин, писатель и шпион.Разобравшись с писательским конформизмом, Грин провозглашает далее решительный отказ от пропаганды (включая в нее и контрпропаганду) в литературном творчестве, в том числе и на примерах из великой русской литературы.
«Надеюсь, я достаточно ясно показал, что не беру на себя роль защитника обездоленных; строго говоря, я вообще никого и ничего не защищаю и уж тем более не пропагандирую /…/. Назначение пропаганды - в том, чтобы пробуждать симпатию к невинным или как минимум к тем, кого полагает невинными сам пропагандист, - но происходит это за счет виноватых, - а значит, и сам пропагандист тоже отравляет колодцы. Тогда как задача прозаика – проявить и продемонстрировать любовь к каждому из своих героев, виновен он или невинен. Я еще раз повторяю: к каждому! И на том, да простит меня Господь, я стою – и не могу иначе!
Если нам удалось пробудить читательское сочувствие не только к закоренелым извергам и злодеям (такое как раз просто; к человеческому сердцу ведет такая ниточка, за нее достаточно всего-навсего потянуть), но и к людям успешным, самодовольным и высокомерным, значит, мы некоторым образом уже осложнили жизнь власть предержащим, - а ведь именно в этом и состоит наш долг перед обществом: мы должны быть песком в жерновах государственной машины. И, пусть в Советском Союзе умело приспосабливают для государственных нужд великие книги Достоевского, Толстого, Чехова, Тургенева, Гоголя, - каждый из этих классиков в свое время ощутимо осложнил или разбалансировал процесс бюрократизации русской души. О братьях Карамазовых нельзя рассуждать в рамках учения о классовом антагонизме, а если вы с ненавистью говорите о кулаках, то в подсознании у вас обязательно всплывают чичиковские мертвые души – и невольный смех изводит ненависть на корню.
К сожалению, я вынужден вновь и вновь возвращаться к вопросу о лояльности и нелояльности, но разве неверность не является для писателя столь же неоспоримой добродетелью, как для воина – верность присяге? Потому что писатель точно так же, как христианство, неизменно стоит на защите отдельно взятой личности. Воин, верный присяге, стоит на стороне человеческих скопищ и хоронят его в безымянной братской могиле, тогда как для писателей имеется собственное – пусть для всеобщего процветания и не нужное, пусть, может быть, и чумное – перенаселенное маленькое кладбище, скромные могильные плиты которого сохраняют для вечности бесчисленные имена.
Разумеется, и за это надо платить. Мне кажется, мы так никогда и не узнаем, сколько русских писателей поневоле разделили судьбу Ивана Карамазова и – замените только Бога на Государство – беззвучно повторили вслед за ним:
«Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю».
И вот Грин приступает к главному в этом споре, в котором его оппоненты, сетуя на горестную писательскую участь, уповают на господдержку. Его мысль проста и пряма: писательство как профессию и впрямь может убить государство (убить в том числе и опосредованно, собственным небрежением и попустительством), писательство как призвание – никогда.
«Я понимаю, что никоим образом не коснулся ни одного из практичных и полезных тезисов об ответственности государства перед писателем /…/. Но в этом отношении я неколебим как скала. Само собой разумеющимся кажется мне тот факт, что превращение писателей в привилегированное сословие хотя бы в плане налогообложения автоматически лишает нас независимости. То, что государство дает, оно может в любой момент и отнять, - а ведь к любым льготам привыкаешь столь стремительно, что в дальнейшем они кажутся тебе жизненно необходимыми. Обеспечь нас охраной – и мы скоро разучимся защищаться от волков сами, как вели себя все эти долгие зимы. А вторая опасность заключается в том, что любая привилегия делит людей на избранных и неизбранных, а мы не имеем права отрываться от наших читателей, представляющих собой, наряду с прочим, и источник нашего вдохновения, сколь бы комфортабельной ни оказалась такая внутренняя эмиграция. Я вот, например, лишь с великим трудом пишу, находясь не в Англии (хотя мне и пришлось заниматься этим какое-то время в годы войны), - и поэтому меня вдвойне страшит мысль о том, чтобы стать чужаком у себя на родине. Существует опасность (хотя, на мой взгляд, чисто гипотетическая), что нынешнее налогообложение изничтожит роман как жанр, но воли и страсти к творчеству оно извести не сможет. Возможно, просто-напросто заканчивается тот период в истории литературы, в течение которого роман был ведущим жанром, но это отнюдь не означает, будто колокол уже пробил по литературе как таковой. Скажем, я не пойму, чем может навредить нынешнее налогообложение лирическому поэту»…
Разговор окончательно переходит в практическую плоскость – от «Кто виноват?» к «Что делать?», - пусть и оставаясь при этом сугубо гипотетическим. И вновь всё звучит точь-в-точь как в наши дни.
«Когда Вы рассуждаете о помощи писателям не в форме господдержки, а какими-то другими средствами, это представляется мне куда более убедительным. Вопрос о том, чтобы обложить общественные библиотеки какой-то данью в пользу писателей, не только назрел, но и перезрел, - и все же не стоит совершать ошибку, считая библиотекаря нашим заклятым врагом. На самом деле он наш ближайший друг. Искусственный книжный бум уже завершился (а ведь было же странное время, когда люди покупали романы), практически восстановился нормальный ход вещей. А при нормальном ходе вещей именно библиотечное чтение (я не имею в виду публичную библиотеку) гарантировало молодому писателю хотя бы элементарный прожиточный минимум. Не зарезать бы нам курочку, несущую золотые яйца.
Что же касается Вашего предложения обложить налогом издание произведений классической литературы, у меня вновь возникают самые серьезные сомнения. Интересно, кто, если не государство, способен взять на себя руководство сформированным таким образом фондом? Комитет писателей? Но как будет сформирован сам этот комитет? Много ли Вы назовете писателей в каждой из литературных генераций, которые, став членами комитета, не злоупотребили бы своим положением в личных, групповых или кланово-поколенческих целях? И, строго говоря, разве классики и так уже не поддерживают современных писателей? Издательская политика базируется на обязательном получении определенной прибыли. Современный бестселлер или произведение классической литературы помогают профинансировать издание книги молодого автора, какого-нибудь экспериментального сочинения или серьезной научной работы, которые ни при каких обстоятельствах не могут оказаться рентабельны сами по себе. Есть, конечно, определенные издатели (давайте обойдемся без имен, которые мы оба отлично знаем и по поводу которых не питаем ни малейших иллюзий), которые за всю свою жизнь не издали ни одной мало-мальски путной книги, - но ведь не они же зарабатывают деньги на классиках! (Я абстрагируюсь от двух-трех фирм-однодневок, возникших на пике книжного бума и вместе с ним исчезнувших.)»
Напомню, что именно за счет переизданий русской (и зарубежной) классики существовали – и жировали – советские писатели, Союз писателей и Литфонд. В 1948 году Грин еще не был знаком с этим опытом (в СССР он начал приезжать позднее, в 1960-ые), но с достаточной прозорливостью отверг подобную практику заранее.
«Вы наверняка спросите у меня: а сами-то Вы что предложите? У Вас ведь наверняка тоже есть какой-нибудь конструктивный план? И я отвечу на это честно: нет. Нет у меня никакого плана развития и поощрения литературы, да и не желаю я ей никакого плана. Мне не нужны специалисты, сколь угодно умные и благожелательные, которые изучили бы жизненные стандарты прозаиков и вывели бы уровень минимальной почасовой оплаты. Даже если каким-то чудом удастся удержать государство от того, чтобы оно с сапожищами влезло в любой подобный проект, мне он все равно не по нраву. План пусть предложат позже – и пусть его непременно предложат со стороны. Никакая рабочая сила не может разработать мудрые правила руководства самой собою. Вспомним историю с общественным комитетом по контролю за кинопродукцией – сколько фильмов он погубил, испортил или как минимум подпортил! Такое не приснилось бы и правительству лорда Чемберлена.
Нет, наша жизнь и без того уже слишком заорганизована. Давайте оставим литературу в покое. И нечего так уж тревожиться. Человек всегда найдет способ удовлетворить собственную страсть. Он будет сочинять романы и крутить романы независимо от порядка налогообложения.
Грэм Грин»
Во втором письме, адресованном столь же мало известной у нас писательнице Элизабет Боуэн, Грин подробно рассматривает роль писателя в современном ему обществе. Это письмо мы подробно рассмотрим через неделю.
Станислав Белковский: лидеры оппозиции боятся борьбы за власть
Власть после выборов спокойно пошла на непопулярные меры: только что повысили квартплату, подорожали алкоголь и бензин, где-то сократили льготы. И она считает, что население промолчит. Но на самом деле протестная база расширится. Вот только результата это не даст. Потому что возглавить протест некому. Прежние лидеры оппозиции себя дискредитировали. Они не готовы к реальной борьбе. Поэтому власть и надеется, что даже широкие протестные настроения ни во что толковое не выльются.
И правда, куда делся широкий оппозиционный настрой после Болотной площади? Куда слился яростный пыл после выступлений в марте, после массовых гуляний 6 мая в Москве? После того как власть демонстративно унизила протест последними законами о клевете и другими известными документами, никто из лидеров оппозиции и не пикнул. Нет никаких акций, никаких новых инициатив. Как можно проглотить эти законы, отмолчаться, после того как население так очевидно еще недавно показывало оппозиции свою поддержку практически по всей стране? Оказывается, теперь эти оппозиционеры, взахлеб заполнявшие телевизионный эфир весной, попросту сдулись.
И это закономерно. Я лично знаю всех, нет, скажу более политкорректно, почти всех сегодняшних лидеров оппозиции. Я с ними знаком, достаточно много общался. Они движимы одним тщеславием, и совершенно не нацелены на достижение результата. Цели, которые они декларируют, чужды им самим. Они очень амбициозны, но их амбиция – продать себя власти повыгоднее. Заключить конвенцию о сдаче на почетных условиях. Но это не значит, что не придут новые лидеры, ведь свято место пусто не бывает. Два-три года назад никому не пришло бы в голову, что Ксения Собчак вольется в ряды оппозиции, да еще так ярко. Председатель профкома на уральском заводе, глава небольшого муниципального образования, никому не известные сегодня, завтра могут стать лидерами всероссийской оппозиции. В нынешний век всеобщей компьютеризации деревень и тотального телевещания стать значимой общественной величиной очень просто. Сегодня тебя не знают, завтра с тобой все считаются. Стать звездой стало очень легко.
Но Путин не хочет воспринимать возможность этого вызова как реальность, и он прав. Как можно рассмотреть серьезную политическую альтернативу в этих господах, пьющих белое шампанское под черную икру на политических собраниях в узком кругу? Да ведь они и шли за этим только, были уверены, что Путин будет у кормила власти вечно, и у них будет вечная работа – сидеть в президиуме и во всеуслышанье клеймить репрессивный режим. Да попробовали бы они такие слова сказать при Сталине! Много занимательного узнали бы о репрессиях...
Путин прав. Да и как в самом деле считаться с этими господами? Ведь сегодняшние так называемые оппозиционеры сами совершенно игнорируют политическую реформу, которая реально произошла. Кремль дал публично обещание либерализовать выборы полгода назад, и обещание выполнил. Нам вернули выборы губернаторов, во многих регионах вернули реальные выборы глав муниципальных образований. Вот оно – поле для реальной работы дееспособной оппозиции. Вы можете идти на выборы, брать в руки настоящую власть и обустраивать на уровне целых регионов жизнь, как считаете разумным.
Но эти господа не идут на выборы. Они к ним не готовы, даже на уровне райцентра. Они и не готовятся вообще ни к каким выборам, потому что заведомо боятся в них проиграть. После проигрыша они будут никому не нужны, кончатся потоки шампанского… Никому не интересно с ними будет договариваться. Да и не о чем. А выиграй выборы – так ведь в кресле губернатора работать надо очень серьезно. Так они и работать не хотят. Вот и выходит, что реальная политическая реформа, которую Кремль провел добровольно, этим господам не нужна. Они попросту сами боятся оказаться во власти – иначе отсиживать в президиумах до почтенного возраста не выйдет. Мне бы тоже в голову не пришло с такой оппозицией считаться.
Вот очень яркий пример. Нынешней осенью, совсем скоро состоятся выборы губернатора в Великом Новгороде. Но никто из оппозиционеров, а я знаю ситуацию очень хорошо, даже не обсуждает возможность участия в этой компании, не говоря уже о серьезной борьбе. И это очень символично. Великий Новгород был местом, куда в 862 году был призван на княжение Рюрик. Через него варяги проникли в управление русскими землями, и тем определили европейский вектор нашей государственности. Так и оно и было на протяжении многих столетий: Москва олицетворяла проникновение монголо-татарского, азиатского влияния, а Великий Новгород ориентировался на связи с Европой. Казалось бы, серьезной оппозиции было бы сегодня весьма выгодно использовать эту параллель, выстроить альтернативу Москве на Северо-Западе России, ориентированную на европейские ценности. Но никто эту задачу даже не формулирует перед собой.
И это только показывает, что сегодняшняя оппозиция стреляет холостыми. Ее акции носят исключительно ритуальный характер, а намерение действовать простирается ровно настолько, чтобы застолбить за собой ярлык альтернативной политической силы, стать нужными для диалога с Кремлем. Банкет должен продолжаться!
Чиновников в РФ уже в два с половиной раза больше, чем в СССР
Одной из тем для обсуждения на первом заседании Экономического совета могло стать создание условий для развития российского бизнеса в кризис. Как сообщало агентство РИА «Новости»,президент «Деловой России» Александр Галушка планировал предложить ограничить рост тарифов монополий 4% в год, и снизить ставку рефинансирования Центробанка с 8% до уровня инфляции или ниже. Однако, судя по итоговым сообщениям информагентств, все ограничилось общими рассуждениями на глобальные экономические темы.
Хотя, по словам экспертов из «Деловой России», снижение рентабельности отечественного бизнеса в последние годы в первую очередь связано с непрекращающимся ростом тарифов на газ, электроэнергию и железнодорожные перевозки. По уровню цен на газ и электроэнергию Россия уже догнала, и даже перегнала Америку. К примеру, киловатт-час электричества для бизнеса в США стоит 5,4 цента, в России – до 8 центов, а газ в обеих странах - 119 долларов за тысячу кубометров. Таким образом, пока экономические советники президента под его руководством обсуждают риски глобальной экономики, российский малый и средний бизнес рискует вообще стать «вымирающим видом».
Кроме того, на прошлой неделе было объявлено, что Путин создает еще и комиссию по контролю за исполнением собственных предвыборных обещаний. Президент сам возглавит совещательный орган, в состав которого войдут члены кабинета премьер-министра Дмитрия Медведева, а также президентские помощники, ранее работавшие министрами в путинском правительстве. Своими заместителями Путин назначил ту же Набиуллину и замруководителя правительства Владислава Суркова. Членами комиссии стали чиновники, перешедшие из правительства советниками в администрацию президента: Татьяна Голикова, Юрий Трутнев,Александр Фурсенко, Игорь Щеголев и Игорь Левитин. Можно также вспомнить и комиссию по ТЭК, и совет по металлургии, которые собирались на предыдущей неделе.
Может быть, создавая все эти «советы», власти смогут добиться результатов Страны Советов в области экономики? Об это «СП» спросила старшего аналитика ИК «Риком-Траст» Владислава Жуковского.
- Если во времена Советского Союза, несмотря на всю косность и неповоротливость системы принятия решений, всевозможные советы выполняли хоть какую-то созидательную функцию - были нацелены на повышение уровня жизни населения страны и конкурентоспособности экономики, то нынешние «советы» вызывают откровенно негативное отношение. В большинстве случаев, иначе как попыткой пристроить отработавшие и дискриминировавшие себя кадры, нынешние советы назвать сложно. Там, как правило, заседают либо бывшие чиновники, доказавшие свою преданность власти и ушедшие в «почетную отставку», либо «идейные наставники» нынешних властей. В итоге мы не видим реальной конкуренции программ, не видим появления новых, научно обоснованных подходов к вопросам дальнейшего развития страны. Не видим открытых дискуссий о том, почему, несмотря на все предвыборные обещания властей, Россия превращается в сырьевую колонию Запада, промышленность находится в упадке, 60% населения живет в бедноте, а уровень имущественного расслоения общества достигает отметок стран третьего мира.
«СП»: - И все-таки, если говорить конкретно об экспертах совета, способны они произвести необходимые реформы в экономике?
- В Экономический совет при президенте, как и в аналогичный совет при председателе правительства, вошли люди, которые и без всяких «советов» фактически уже более 20 лет находятся у руля экономического блока правительства, и являются главными идеологами всей проводимой в стране социально-экономической политики. В частности, в новый совет при президенте Путине, на который возложена функция разработки «новой стратегии развития российской экономики», вошли Евгений Ясин и Владимир Мау. При этом оба они являются последовательными продолжателями разрушительной экономической политики Гайдара иЧубайса, и уже работали в правительстве в начале 90-х годов. Возглавила совет Эльвира Набиуллина, руководившая при президенте Медведеве Минэкономразвития, и являющаяся супругой еще одного приближенного к власти либерала – ректора ВШЭ Владимира Кузьминова. Самое удивительное состоит в том, что Ясин и Мау, Набиуллина и Кузьминов, а также глава ИНСОР Игорь Юргенс (который сейчас пишет о пользе вступления в ВТО в правительственной газете), были главными разработчиками провальной «Стратегии 2020». От которой в своих предвыборных статьях был вынужден отказаться даже основной заказчик этой стратегии - Путин. И совершенно непонятно, что принципиально нового и «прорывного» для развития «экономики трубы», в которую они своими руками загнали Россию, смогут предложить Ясин, Мау, Набиуллина и прочие советники, которые уже много лет навязывают российскому руководству разработанные МВФ и Всемирным Банком лекала экономической политики.
«СП»: - Значит, ожидать от этого совета практических советов по улучшению экономической ситуации в России не стоит?
- Моё мнение: было бы наивно ожидать, что эти люди станут делать что-нибудь в интересах отечественного товаропроизводителя и российских граждан. Чем и объясняется их постоянная риторика о необходимости «интеграции в мировую экономику», присоединения к ВТО, снятия ограничений на трансграничное движение товаров и капитала и так далее. А сам факт безудержного роста численности разного рода советов и прочих совещательных органов, которые требуют отвлечения бюджетных средств и времени чиновников на совершенно бесполезную работу, можно было бы принять лишь в том случае, если бы имелись реальные результаты. Я имею в виду положительные результаты, потому что отрицательные мы наблюдаем постоянно.
«СП»: - Как отрицательные результаты их деятельности вы можете привести в пример?
- Чтобы оценить степень эффективности многочисленных советов, нужно просто вспомнить совсем недавнее прошлое. К примеру, посмотреть на эффективность проводившейся в России антикризисной политики в 2008-2009 годах, которую разрабатывали те же самые экономисты. Которые вместо поддержки отечественных обрабатывающих производств, все силы бросили на спасение прибылей транснациональных корпораций, спекулятивного капитала и российских олигархов. Именно по этой причине Россия оказалась единственной крупной экономикой, которая в условиях кризиса наотрез отказалась возродить отмененные в 2003 году валютные ограничения и повысить защиту отечественной экономики. В связи с тем, что российские власти побоялись «наступить на карман» западному бизнесу и российским сырьевым монополиям, вся антикризисная программа свелась к раздаче триллионов бюджетных рублей приближенным олигархам и госбанкам. В результате отсутствия должного контроля, свыше 3 трлн рублей, выделяемых на рефинансирование отечественных товаропроизводителей, утекли на валютный рынок и спровоцировали обесценение рубля и сбережений населения на 50%. Именно поэтому в кризис Россия обвалилась сильнее всех не только в группе G-8, но также среди G-20 и стран – нефтеэкспортеров.
«СП»: - Российская экономика восстановилась после этого, или последствия сказываются и сейчас?
- Конечно, сказываются. За период 2008-2011 годов произошло масштабное падение занятости, которое благодаря вымиранию населения и статистическим манипуляциям удалось скрыть от глаз. Совокупные чистые потери рабочих мест за последние четыре года превысили 2,9 млн, из которых свыше 335,8 тыс. пришлось на сельское хозяйство и АПК, 321,1 тыс. мест потеряли транспорт и связь, 257,9 тыс. – строительный сектор, 80,3 тыс. – естественные монополии, а обрабатывающие отрасли промышленности понесли потери в размере 1,39 млн мест.
«СП»: - Ну и последнее, как вы думаете, сколько еще советов и комиссий у нас в стране появится?
- Думаю, еще много. Потому что ответом действующих властей на любую проблему и вызов современности, является создание очередного совещательного, и ничего не значащего с точки зрения принятия решений совета. И это свидетельствует о том, что никакой единой и продуманной социально-экономической, налогово-бюджетной, денежно-кредитной, валютной, научно-технической и промышленной политики у властей нет. Кроме того, по сути дела, это наглядно свидетельствует о провале административной реформы, которая затевалась в 2002 году - как инструмент дебюрократизации исполнительной власти. На деле же, вместо снижения численности бюрократов и избавления от дублирования функций министерств и ведомств, мы увидели стремительный рост числа чиновников и «советников». Неудивительно, что в настоящий момент численность чиновников в России, в расчете на тысячу человек населения, в 2,5 раза превышает аналогичный показатель в СССР (Сейчас в России около 2,4 млн чиновников на 140 млн человек населения. В Советском Союзе, где с бюрократией тоже пытались бороться, количество чиновников не превышало 400 тысяч на 300 млн населения страны. То есть, за годы существования «свободной России» количество бюрократов выросло в 6 раз – ред.). При этом в Советском Союзе они управляли гораздо большей государственной машиной. А сейчас все эти многочисленные советы, комиссии, федеральные службы и целевые программы, национальные проекты и олимпийские стройки стали попросту кормушкой для чиновников.
Олег Кашин про перестроечную церковь
И спины выпрямить горбатым.
Дай Бог быть Богом хоть чуть-чуть,
Но быть нельзя чуть-чуть распятым.
Присказка про немножко беременную тогда уже была популярна, но я не знаю, имел ли ее в виду Евтушенко, или просто так совпало. Кажется, это была последняя песня на стихи Евтушенко, которую услышали все (так-то на его стихи до сих пор какие-то новые песни появляются, но это почему-то уже никого не трогает), и вообще-то это вполне славный путь, от «Хотят ли русские войны» через «Со мною вот что происходит» вот к этой песне «Дай Бог». Ее пел певец Малинин, уже тогда сверхпопулярный, и что это значило по тем временам -- весной девяностого года мы с мамой ходили на его концерт в большом дворце спорта у нас в городе, в концерте было два отделения, но между ними был не антракт, а ответы на записки, и мама написала записку: «Как вы относитесь к Межрегиональной депутатской группе?» Он не ответил, но сам факт -- тогда это даже не выглядело дикостью, в самом деле, почему бы не спросить у популярного певца, как он относится к Межрегиональной депутатской группе. И в этом смысле время было достаточно безумное, конечно.
Дай Бог не вляпаться во власть
И не геройствовать подложно,
И быть богатым, но не красть,
Конечно, если так возможно.
Дай Бог быть тертым калачом,
Не сожранным ни чьею шайкой,
Не жертвой быть, не палачом,
Не барином, не попрошайкой.
«Бог» тут в каждой строчке, но это, конечно, не песня верующего человека. Это песня советского человека, даже не просто советского человека, а именно постаревшего автора шестидесятнических текстов типа «Монолог бывшего попа, ставшего боцманом на Лене», который (очевидно, после 1000-летия Крещения Руси, хотя наверняка немного раньше, как и полагается прорабам духа) понял, что без религии нельзя. Тогда же была изобретена универсальная формула, позволяющая членам КПСС со стажем сохранять лицо при ответе на неудобный вопрос о вере. «Верите ли вы в Бога?» -- «Я верю в бога в человеке». Я, строго говоря, тоже верю в бога в человеке, что бы это ни значило, и поэтому мой пересказ этой истории прозвучит, наверное, наивно, но последние два года патриарха Пимена -- это была, конечно, революция, причем источником революции была, видимо, не церковь. Я разговаривал об этом с сверхвлиятельным в те времена капээсэсовским «масоном» Валентином Фалиным, возглавлявшим правительственную комиссию по празднованию Тысячелетия. Митрополит Питирим принес тогда Фалину бумагу для Горбачева, список вещей, необходимых церкви для того, чтобы встретить праздник -- выдать автомобиль «Волга» и покрасить стены Данилова монастыря. Фалин сказал «да, недотягивают наши попы» и написал правильную бумагу для Горбачева сам со списком храмов и церковных ценностей, которые нужно немедленно вернуть. Летом восемьдесят восьмого года, когда заседала XIX всесоюзная партийная конференция, на концерте для делегатов эстрадные юмористы (кажется, Ширвиндт и Державин) шутили, что надеются, что следующая такая конференция состоится раньше, чем 2000-летие Крещения Руси. Сейчас уже можно признать, что следующей всесоюзной партконференции не будет никогда, но ведь и таких отношений между обществом и церковью, как в конце восьмидесятых, тоже никогда уже не будет.
Дай Бог поменьше рваных ран,
Когда идет большая драка.
Дай Бог побольше разных стран,
Не потеряв своей, однако.
Дай Бог, чтобы твоя страна
Тебя не пнула сапожищем.
Дай Бог, чтобы твоя жена
Тебя любила даже нищим.
Дмитрий Евгеньевич Галковский однажды заметил, что в Советской России царил гораздо более идеальный порядок, чем могло бы показаться неподготовленному наблюдателю; так, в каждом городе и каждом селе обязательно должна была быть полуразрушенная церковь. Если секретарь райкома ее восстановит, его, конечно, здорово накажут. Но ведь и если снесет -- тоже накажут, причем не менее жестко. Не знаю, заговор это или нет, но даже в моем бывшем немецком городе правило работало: у нас после войны осталось две архитектурные доминанты -- замок магистров Тевтонского ордена и кафедральный собор, пострадавшие при штурме города примерно в равной мере, но судьбы их сложились строго в соответствии с тем правилом, на которое обратил внимание Галковский. Замок к середине шестидесятых сровняли с землей, от него вообще ничего не осталось, а собор не трогали, и он еще в моем детстве так стоял -- без купола и без крыши, и это действительно стандартная русская картинка, когда стоит храм без купола и без крыши, только у нас был нюанс -- храм был готический и гигантский (чуть ли не больше, чем пресловутый ХХС). Маленькие, впрочем, тоже были. В одной такой маленькой церкви Юдиттен-кирхе тринадцатого века постройки еще в восемьдесят шестом году открыли первую в области православную церковь, Свято-Никольскую. До этого считалось, что мы первый в СССР полностью атеистический регион, жители которого настолько сознательны, что не испытывают потребности в культовых сооружениях (интересно, как в эту концепцию укладывались толпы на кладбищах с яйцами и куличами в пасху, я их помню), но потом советская власть смирилась, а после тысячелетия Крещения Руси чуть ли не все заброшенные лютеранские церкви города стали переделывать в православные храмы. И ни у кого ведь не повернется язык назвать происходившее тогда как-нибудь зловеще, типа «ползучая клерикализация» или «православный реванш», более того, я верю Фалину с его «недотягивают попы» и помню и звучавшее тогда из каждого утюга вплоть до газеты «Правда» слово «милосердие», и телевизионные «воскресные нравственные проповеди» в исполнении то Юрия Бондарева, то даже Чингиза Айтматова, а иногда и Александра Меня, пока жив был. Это были странные год-полтора, когда атеистическая власть навязывала обществу духовность гораздо агрессивнее, чем сверхробкая тогда церковь.
Дай Бог лжецам замкнуть уста,
Глас Божий слыша в детском крике.
Дай Бог найти живым Христа,
Пусть не в мужском, так в женском лике.
Не крест, бескрестье мы несем,
А как сгибаемся убого!
Чтоб не разувериться во всем,
Дай Бог, ну, хоть немного Бога.
Пройдет сколько-то лет, и я буду ходить каждый день на работу мимо длинного бетонного забора, огораживающего главную стройплощадку города -- в 1996 году Борис Николаевич Ельцин заложил второй в городе кафедральный собор, его назвали храмом Христа Спасителя и строили на пожертвования как от прихожан, так и от областного бюджета. Забор был длинный, и по всей его длине тянулось граффити: «Попы жиреют -- жопы худеют», и никто уже не вспоминал, что было время, когда капээсэсовские чиновники «верили в бога в человеке».
Дай Бог всего, всего, всего,
И сразу всем, чтоб не обидно.
Дай Бог всего, но лишь того,
За что потом не будет стыдно.
Комментариев нет:
Отправить комментарий